Ребята к тому же подогревают воспоминания, будто в ее положении можно жить будущим, а не прошлым. Смешные, милые и неуклюжие ребята. Как Анатолий вчера распинался, доказывая, что Любови Павловне нельзя терять зря времени, надо воспользоваться условиями одиночной палаты и продолжать писать мемуары, а уж они с Женей доведут их «до кондиции». Он даже напомнил слова какого-то большого писателя. А вот она и не запомнила какого. Память стала никудышней. Хранит то, что произошло много лет назад, и напрочь забывает сказанное вчера. Да, так о чем говорил этот писатель:
— Мне семьдесят лет и мне приходится беречь время. Вот почему я работаю, как одержимый.
Бодрый старичок, раз может работать, как одержимый. Мне бы дожить до семидесяти лет, — без зависти и огорчения, скорее по привычке, думает Любовь Павловна. — Не доживу.
Женя напомнила о Николае Островском. Он писал лежа, его положение действительно было безнадежным. О чем писать? Ребята переписали, отредактировали ее заметки. Занятно, но чувство такое, будто не она их автор. Подернуты дымкой партизанские годы, лишь до боли в сердце помнятся ласковые руки, глаза мужа. Дочь, пожалуй, совсем не помнит отца. Как же сложится ее судьба? Может быть, и пойдет по жизни вместе с Анатолием. Он, кажется, парень неплохой… А если не Анатолий, то найдет другого. Девушка повзрослела, стала серьезнее, уж не повторит моей ошибки, не свяжет своей судьбы с таким ничтожеством, каким был первый муж. Вот если бы все начать сначала. О чем она? Сначала! Пора думать о конце. А что будет там, в могиле? Все чаще ей хочется приоткрыть таинственную завесу. И об этом она сейчас много думает. В больничной библиотеке, когда еще ходила, натолкнулась в журнале на стихи. Возможно, в другое время, при других обстоятельствах, стихи не произвели бы на нее впечатления, сейчас же они не идут из головы.
Прочла стихи, и показалось, что облако приветливо помахало ей рукой. Может быть, это вовсе и не облако, а Игорь — муж. Поэт прав — все мы уходим из жизни, чтобы снова в нее вернуться, то ли в образе человека, то ли птицы, морской волны, облака…
Смерть поэт называл суеверием, он не признавал ее в обычном понимании слова. Поэту казалось, что все духовные и телесные свойства человека бессмертны, потому что в природе ничто не исчезает, а только меняет форму.
Любовь Павловна понимала, что материя не исчезает, природа бессмертна, но люди смертны и уходят из жизни навсегда. И все-таки очень ей нравились эти стихи, хотелось верить в сладостный обман, и, кажется, порой удавалось находить успокоение в теории превращений. Ведь эта теория сулила бессмертие ей самой и всем, кого она любила в этой жизни.
Ну что ж, пусть она со временем станет березкой, пусть утратит свое «Я», свою индивидуальность. Пусть! Но, может быть, над березкой в знойный день пронесется тучка, обронит на нее несколько дождевых капель, она почувствует, обязательно почувствует, что это ей передал привет Игорь, ее боевой товарищ, ее муж, отец ее дочери.
В доме на том берегу реки распахнулись окна. В палату вошла дежурная сестра.
— Как спали? — взяла за руку. — Пульс хороший, а теперь измерим температуру.
Сегодня ее пришли проведать Женя и Толя. Ребята рассказывали, о чем пишут газеты, о каких-то городских новостях, но Любовь Павловна слушала невнимательно. Продолжала думать о своем, что ждет ее там. Стала рассказывать ребятам о случае, происшедшем на фронте. Партизан постигла неудача. Печалова высказала предположение, что это им покойный капитан свинью подложил.
— Что ты, мама. Это же было через год после того, как капитан погиб в лагере. Ты сама об этом писала, — заметила Женя.
— Погиб, и, думаешь, все. А может, он после смерти и стал тем предательским сучком, который попал к нам под ноги, треснул, выдал разведчиков…
Анатолий испуганно посмотрел на Женю — рехнулась женщина. Любовь Павловна перехватила взгляд, адресованный дочери, вздохнула:
— Идите, ребята, на воздух, устали вы здесь со мной.
Глядя вслед Евгении и Анатолию, она вспомнила стихи, завоевавшие сердце. Хотела остановить, прочитать, но подумала, что все равно не поймут. И только когда закрылась дверь, вслух произнесла:
Ткаченко несколько раз напомнил ординатору о переводе в другую палату, но врач все отшучивался. Теперь Павел Петрович перестал просить, стал подсчитывать дни, оставшиеся до выписки из больницы. Часы же пребывания в палате пытался сократить до минимума — чем меньше в палате, тем реже видишь опостылевшую физиономию соседа.
На «проспекте язвенников» не только можно отдохнуть от соседа, но и поговорить с интересными людьми, пошутить, подметить забавные сценки.
Вот балагур с «проспекта язвенников» рассказывает окружившим его пижамникам:
— Я ей признался. Доктор, не могу больше в больнице оставаться, томление одолело, к жене хочу.
— Выздоравливаете, — отвечает она, — это меня радует. Но, милый мой, жен по рецепту в аптеке, не выдают.
— Эта за словом в карман не полезет, — поддерживает разговор другой больной.
Люди, которые недавно кряхтели, охали от боли, — смеются, светлеют лица.
Из палаты вышел высокий старик с подстриженными ежиком седыми волосами. Он тяжело опирается на палку. Пижамные брюки опустились, волочатся по полу. Его хорошо знает Павел Петрович. Это старый большевик Казимир Игнович Ланской. Еще несколько лет назад он работал в областном совете профсоюзов. Не было такого актива, пленума, на которых бы не выступал Ланской. Всегда остро, принципиально, ссылаясь на факты, почерпнутые из жизни. Потом ушел на пенсию, но продолжал активно вмешиваться в общественную жизнь. Часто бывал он и в редакции. Заметки, которые приносил Ланской, были лаконичны — там-то произошло то-то, надо сделать вывод. Однажды попросили его написать воспоминания для праздничного номера. Он отказался — с этим делом пока можно повременить. У него были другие заботы.
В больнице Казимир Игнович выделялся среди других завсегдатаев «проспекта язвенников». Он не принимал участия в разговорах о болезнях, их лечении, никто из больных не слышал от Ланского жалоб на состояние здоровья. Чаще всего старика можно было увидеть в коридоре, у телефонного аппарата. Он звонил по самым различным адресам: одного уговаривал, другому выговаривал, от третьего решительно требовал принять меры. С типично больничным юмором остряки с «проспекта язвенников» шутили:
— Ланской потребует, чтобы ему и в гробу телефон поставили…
Старика часто навещали различные люди. Среди его посетителей были пионеры, молодожены, рабочие, профсоюзные работники. Рассказывали, что, лежа в больнице, он сумел добиться, чтобы кому-то из его посетителей выплатили сполна премию за изобретение, молодоженам выделили в общежитии отдельную комнату. Он пристыдил непутевого коммуниста, который никак не мог найти времени, чтобы проведать оказавшуюся в больнице мать. Этот коммунист занимал высокий пост в облисполкоме, но Ланской отчитал его по телефону, как нашкодившего мальчишку… Разговор слышали многие на «проспекте язвенников».