— Занято у нас место ответсекретаря. Придется поработать заведующим отделом.
— Нет. Здесь я не уступлю. Или секретарем, или обратно отправляй.
В комнату с шумом ворвались Урюпин и Платов.
— Пыхтит! — выпалили они одновременно. — Пыхтит!
— По этому поводу следует, — Виктор Антонович потряс бутылкой с коньяком. Соколов вожделенно посмотрел на бутылку, разгладил усы.
— Дай сюда, — я забрал бутылку и спрятал в ящик стола, — тащите материал. Пока делается номер, объявляю сухой закон. Викентий, садись править материал, а ты, Анатолий, отправляйся в типографию и обеспечь набор. Завтра первый номер должен родиться!
Жизнь убеждает в непостоянстве человеческой натуры. Несколько дней назад в «Красном знамени» меня приводила в уныние пачка собкоровских статей, сотни ежедневно поступающих писем. К редакционным «планеркам» в секретариате готовился, как к сражению. Каждую лишнюю строчку на полосе приходилось вырывать зубами.
— Газета не резиновая! — эту фразу до того часто повторяли, что она не задевала сознания.
Как бы я радовался, если бы мог сегодня произнести ее на совещании в «Заре Немана»! Я на «планерке» взывал:
— Давайте материал. Газета не может выйти с белыми пятнами.
К вечеру мы посылали в типографию заметки, написанные от руки. С пылу-жару. Быстрее, быстрее, пока работают линотипы. Хочется изгнать из полосы устаревшие новости. Рождается первый номер «Зари Немана». Соколов переделывает вторую полосу. Он, хотя еще и нет приказа, цепко держится за секретарский пост. Пожалуй, опытнее Платова. Однако торопиться не стоит — время покажет.
В центре второй полосы Викентий макетирует письмо коллектива завода «Коммунар». Работники этого предприятия решили внести 41.420 рублей на строительство танковой колонны и авиационной эскадрильи. Цифра вызывает сомнения. «Правда» печатает письма некоторых колхозников. Они из своих трудовых сбережений отваливают по сотне тысяч.
Словно угадав мои сомнения, Викентий причмокивает языком и говорит, что невелика сумма, собранная рабочими. Начинаю спорить. Убеждаю фактически не его, а себя. Надо привыкать к местным условиям. Предприятия кустарные, и те в большинстве разрушены. Рабочих мало. Люди натерпелись во время оккупации. Нуждаются в самом необходимом. Откуда же у них возьмутся сбережения?
Даже в нашей скудной почте чувствуется, как поднимается к новой жизни освобожденный край. Уже отправлены в типографию заметки о начале театрального сезона. Правда, работают пока только польская музыкальная комедия и филармония. Еще информация: в городе восстановлен водопровод. Начали работать заводы, школы, университет, предприятия изготовили первую продукцию для фронта.
Друзья из фронтовой печати прислали несколько новых сообщений о боевых действиях, статью «Твой путь на Берлин, боец!» Название мне нравится. Хорошо бы его вынести над первой полосой. Высказываю свое предложение Соколову, он ворчит:
— Не зарывайся, старик. На первой полосе дадим приказ Верховного Главнокомандующего. Никакой отсебятины…
Викентий собирает в папку макеты, последние заметки:
— Ночью приходи в типографию, а сейчас поспи часок. Полосы будешь читать на свежую голову.
Викентий относится ко мне покровительственно, опекает.
Только снял с гимнастерки ремень, как в дверь осторожно постучали.
— Да-да!
Вошла Оля Разина. Она мне кажется похожей на Тамару. Разину приобщил к нашей редакции Виктор Урюпин. В Свердловске она была ретушером в фотоателье. В Принеманск приехала вместе с мужем — бывшим следователем Уральской прокуратуры. В Западную область его послали членом партийной коллегии при обкоме партии. Работа новая, незнакомая, и Разин сразу же уехал в Москву, чтобы получить инструкции. Ольга осталась одна в незнакомом городе, льнет к нашей редакционной братии.
— На какую должность ты ее готовишь? — спросил я у Виктора.
— Пригодится. Еще один винтик. Надо штат заполнять проверенными товарищами.
— Ладно, — согласился я. — Пусть работает в отделе иллюстрации. Будет ретушировать фото, заказывать клише, за порядком следить. Фоторепортеры и художники — народ неорганизованный. Как думаешь, справится с ними это милое создание?
— Не справится — уволим.
Я подписал приказ о назначении Ольги Андреевны Разиной исполняющей обязанности заведующей отделом иллюстрации. Ольга испугалась, замахала руками: — Не справлюсь, надо подождать, пока вернется муж.
— Ты комсомолка? — спросил я.
— Да.
— Какой же муж тебе разрешение должен давать? Комсомольская совесть разрешает — и ладно.
В дни вынужденного безделья мы несколько раз ездили за город. Неизменно рядом со мной в машине оказывалась Ольга. Об этом заботился Урюпин. В дороге мы, конечно, болтали, смеялись. Ни разу мы с Ольгой не оставались наедине. Мне хотелось этого, и я боялся. В «Красном знамени» мы руководствовались правилом: «Там, где работаешь, не ухаживаешь». Здесь, где редакция только рождается, это правило особенно следует помнить. Да и у меня заботы совсем другие. Тамара болеет… Странно, всякий раз, когда я вижу Ольгу, я вспоминаю о Томке.
— Я принесла клише, — сказала Ольга, остановившись на пороге.
— Везет нам сегодня, — обрадовался я. — Движок работает, клише готово. Заходи.
В комнате полумрак. Зашторивать окна не хотелось, зажигать карбидку — нельзя. Я подошел к балконной двери, стал рассматривать оттиски. Определенно я поступил мудро, что взял у фоторепортеров «Красного знамени» около полусотни снимков, сделанных в тылу и на фронте. При нашей бедности они всегда выручат.
Привстав на цыпочки, Ольга через мое плечо смотрит на оттиски. Я осторожно оборачиваюсь.
— Спасибо, Оля… Пойдем в типографию, проверим, работает ли движок.
— Пойдемте, — соглашается Ольга и, как мне кажется, облегченно вздыхает.
На улице Ольга говорит, что завтра из Москвы идет первый эшелон в Принеманск, едут семьи работников обкома и облисполкома. Может, с ними приедет и Николай. Впервые она назвала мужа по имени. Я думаю, что с этим же поездом может приехать и Тамара. В последнем письме она писала, что начала выходить из дома. Очевидно, бог с Арбата действительно хороший врач.
За квартал до «Луча» слышно тяжелое пыхтенье движка. Газета начинает жить. От радости я сжимаю руку Ольги. Зеленые глаза вопросительно смотрят на меня.
— Хорошо, Оля, очень хорошо.
Согнувшись над талером — так называют типографские столы, на которых стоит подготовленный к печати набор, — подписываю вторую полосу. Третью, сельскохозяйственную, подписал еще вечером. Заканчивается верстка первой полосы. Четвертую читает корректор. Это высокий, седой мужчина по фамилии Крижевский. Урюпин уверяет, что Крижевский знаток русской словесности. Еще при царе преподавал этот предмет в юнкерском училище.
— Смотри, чтобы этот знаток нам ятей не понаставлял, — предупредил я заместителя.
— Не волнуйся.
Крижевский выставляет на полях гранок обилие запятых и тире. Линотипист правит корректуру и ворчит:
— Запятых в кассах не хватает.
Приносят вторую полосу. Разворот готов. Урюпин, Платов и я, словно почетный эскорт, сопровождаем метранпажа в стереотипный цех. Сейчас отольют матрицы. Виктор Антонович подмигивает, щелкает пальцами по горлу. Словно передразнивая его, подмигивает электрическая лампочка. Свет становится тусклым.
Платов, успевший сбегать в линотипный цех, возвращается удрученный:
— Пропала «третья фаза».
Метранпаж матерится:
— Когда же этому будет конец!
Мне тоже хочется вспомнить всех святых и их родственников. «Пропала „третья фаза“» — это значит упало напряжение, остыл металл, не успели выправить первую полосу.
Урюпин шутит:
— Роды переносятся на завтра. Родовые схватки продолжаются.
— Никаких «завтра», — размахиваю я руками. — Платов, покажите, на что вы способны. Бегите к «кобыле», погоняйте ее с часик.
— Кончились дрова, — протирает очки Платов.