Не прошло и недели, как Пащенко назначили пенсию инвалида Великой Отечественной войны.
— Приходите к нам, посидим вечером вместе, — позвонила Ткаченко тетя Маша, — Василий вам благодарен как отцу родному. С таким и пол-литра раздавить не жалко.
— Только без пол-литра.
История с благополучным концом. Но именно этот благополучный конец, та легкость, с которой удалось завершить историю, тянувшуюся многие годы, и удручала журналиста. Почему же фронтовик ходил в роли докучливого просителя? Почему ему никто не объяснил, как и куда обратиться за нужными документами? Эта история под стать той, что писал сын о Сергуньке.
Одному человеку помог — отрадно. Но профессия журналиста дает возможность сделать большее. Из «Зари Немана» прислали кипу писем о пьяницах, о борьбе против алкоголя. Может быть, среди тех, кто написал в редакцию, есть и такие, как Пащенко.
Регина Маркевич обрадовалась, что Павел Петрович заинтересовался этим вопросом. Обычно такие письма их отдел, минуя другие отделы редакции, спроваживал в партийные, профсоюзные организации различных предприятий и учреждений для обсуждения на собрании коллектива, принятия мер и т. д. Сейчас, когда Ткаченко собрал все эти письма и прочитал, голова зашумела так, словно сам изрядно хватил.
Читатели предлагают меры для борьбы с пьянством, требуют суровых законов, осуждают терпимое отношение к пьянству, в особенности молодежи.
Регина Маркевич, передавая Ткаченко письма, сказала:
— Уж и не знаю, что вы с ними станете делать, Павел Петрович. Может быть, напечатать статью опытного врача?
— Да нет, Регина Казимировна. И вообще я убежден, что писать надо не для алкоголиков. Они газеты в основном используют, чтобы в них пол-литра завернуть. Писать надо для тех, кто обязан вести борьбу против алкоголя, но делают это из рук вон плохо.
Но как же все-таки быть с письмами, Ткаченко и сам толком не знал. Выбрал одно из них — в нем речь шла о групповой пьянке молодых рабочих с машиностроительного завода. С него и решил начать.
25 апреля
Отец все больше и больше меня удивляет. Не понимаю, что с ним происходит. То, бывало, ликовал, когда поместят хоть крохотную мою заметочку. А сейчас напечатана большая и серьезная статья, а он ворчит. И то не так, и это плохо.
В последнее время он мечется, разбрасывается, утонул в мелочах. Помог какому-то пьянице выхлопотать пенсию — счастлив. Взял в редакции пачку писем — ходит по адресам, все ведет подкоп под «зеленого змия». Тратить столько времени для того, чтобы написать статью о вреде алкоголя! Об этом уже столько писано и переписано. Что еще можно сказать нового?
И еще новое его чудачество. Пошел на машиностроительный завод, договорился в парткоме организовать что-то вроде «клуба друзей рабочих подростков». В этот клуб он пригласил ветеранов завода, участников войны, персональных пенсионеров — человек пятьдесят, составили обширную программу. Сказал мне об этом всезнающий и вездесущий Юрий Новак. Виктор Светаев, который тоже был в комнате, сразу откликнулся:
— Старика на показуху потянуло. Мне бы его пенсию — сидел бы и кропал роман. Знаю я эти общественные начала. Сам пробовал. Вначале «Ура!», а потом молчок. Ничего путного из этой затеи не выйдет. Чтобы это предсказать, не надо быть пророком.
Может быть, и правда — отцу незачем заниматься этим делом? После того, как не приняли к изданию в Москве повесть «В редакцию не вернулся…», он совсем перестал писать. Напрасно. Потянуло на «организационные дела». С его ли здоровьем сдвинуть такую глыбу. Надо бы с ним поговорить, но раз он молчит — буду и я молчать. А то совсем поссоримся.
«Приходите под сень моих листьев»
Женя Печалова вернулась из больницы заплаканная. Мать совсем плоха: не только не может вставать с постели, даже и сидеть ей трудно. Говорит мало и очень тихо. Девушка держала в руках холодную, иссохшую руку матери и без умолку тараторила о всяких пустяках. Только по легкому подрагиванию век угадывала, что больная ее слушает. За час Любовь Павловна произнесла всего несколько отрывистых фраз.
Никаких надежд на выздоровление. Врачи предупредили Женю, что матери осталось жить три-пять дней, от силы — неделю. Все — был человек, нет человека — и медицина бессильна.
Мучительный, тяжкий конец. Женя закрывает глаза и видит веселую, энергичную, решительную женщину. Такой она знала мать всю свою жизнь. Как мало общего — да, ничего нет общего — между ее прекрасной матерью и той женщиной, у которой она только что была в палате. Кости обтянуты желтой кожей, разметались на подушке слежавшиеся волосы, ввалились глаза.
Когда Женя уходила, мать прошептала:
— Приходите под сень моих листьев, ты и Толя.
— Хорошо, мама.
С умирающими в спор не вступишь. Хочешь быть березкой — будь березкой. А вот придет она на могилу матери с Анатолием Ткаченко или с кем другим — это как покажет жизнь. Анатолий? Почему Анатолий? Все так неясно.
Сколько же времени мать лежит в больнице? Скоро четыре месяца — целая вечность. Пора смириться с неизбежностью утраты. От смерти еще никто не ушел. И все-таки не хочется верить, что настанет время, когда Женя будет кутаться в пуховый оренбургский платок, который так любила мать, читать книги, на страницы которых она роняла слезу, а матери не будет — нигде и никогда, не будет даже той изможденной женщины с ввалившимися глазами, к которой она каждый день через весь город ездит на свидание. А может быть, в самом деле березка…
Мягкий свет из-под зеленого абажура высвечивает острые коленки. В световом круге толстая тетрадь — подарок Анатолия. Это он приучил Женю писать дневник, без этого верного молчаливого друга ей было бы совсем одиноко. Девушка листает тетрадь и со стороны наблюдает за собой.
— Дни, как и деньги, я все еще не научилась разумно расходовать их, — вслух произносит Женя.
Надо бы позвонить Анатолию. Нет, не хочется с ним встречаться. Когда это началось? Раньше она день, проведенный без Анатолия, считала потерянным. Дневник поможет найти и этот день, когда все началось. Где же эта запись? Вот она. Вернемся к событиям минувшего месяца.
17 марта
Только что попрощались с Анатолием. Он весь ушел в свою газету, говорит об очерках, фельетонах, о чем угодно. Холодный, как ледышка. Ничего не видит, не понимает. А ведь считает себя знатоком человеческих душ. Чуть что не так — мещанство. Раньше, бывало, мы с ним любовались луной и читали стихи, а сейчас — «Я мыслю — значит, я существую». Этим изречением древнего философа и началась сегодня наша встреча. Весь вечер шел разговор о высоких материях, на философские темы. Что-то насчет того, что каждому из нас надо суметь преодолеть в себе психику «частичного человека». Для человека — мыслящего существа, мол, бесконечно мало быть только (боже мой, чем быть? Ага, вспомнила!) функцией в сложнейшей общественной системе. Надо научиться читать философские произведения. Они помогут выработать критическое самосознание, потребность в истине, мужество собственной мысли.
Полноте, тот ли это Толя, который так мне нравился своей непосредственностью, веселым нравом. Может, он меня разыгрывает? К сожалению, философия — его новое увлечение. Он играет в мыслящую личность.
Слушай, мыслящая личность, ну подойди, обними меня, поцелуй, пусть во всем мире останемся мы вдвоем — ты и я! Но мой пристальный, как мне казалось, гипнотический взгляд не доходил до Анатолия.
Так весь вечер и провели, как в разных комнатах. Он говорил, а я отвечала, но друг друга не слышали. Наконец он изволил заметить мое настроение и спросил:
— Ты почему сегодня не в духе? Матери лучше стало, чего нос вешаешь?
3 апреля
Сегодня ходила к матери одна, без Анатолия. Он был занят какими-то своими неотложными газетными делами. У матери в палате я застала Олега Игоревича Криницкого. Оказывается, у главного редактора газеты больше свободного времени, чем у его литературного сотрудника. Вот он и пришел проведать мать, которую видел много-много лет назад, когда я была еще совсем маленькой. Криницкий, тогда еще очеркист «Зари», написал о матери очерк. А вот теперь пришел в больницу. Как это хорошо с его стороны! Мать взволнована — ее не забыли, очевидно, нахлынули воспоминания, она даже попыталась ответить улыбкой на какую-то шутку Олега Игоревича, сокрушалась, что пропала газета с его очерком, который ей очень понравился.