— Вот моя докторская диссертация. Ее собирались перевести на русский язык, издать в Сыктывкаре, но почему-то дело остановилось. Раньше мне присылали журналы на коми языке, научные издания, теперь связь прекратилась. Я им пишу, мне не отвечают, не могу понять, в чем дело.
Объяснять профессору Кембриджа положение в нашей когда-то многонациональной литературе... не было настроения. Я сказал:
— Джон, пересылка корреспонденции за границу у нас стала слишком дорогим удовольствием. Дорого, нет денег, вот и не пишут.
— Да, но я готов перевести им доллары...
Я посочувствовал единственному в Англии, а может быть, и во всем западном мире специалисту по коми-зырянской литературе (Францис — специалист по якутской литературе). А как ему помочь? Не знаю...
Я ночевал в Доме почему-то доброго ко мне человека, Джона Коутса, в городке Монтгомери, на границе Англии с Уэльсом, в крохотной комнатке. В восемь часов утра хозяин принес мне чашку чая с молоком. Так принято в Англии: начинать день с чашки чая, подносить чай своему ближнему.
Утром девятого мая ехали с Францис по зеленым холмам Англии, спрыснутым ночью дождем. Францис сказала:
— Я уже двадцать лет имею водительские права, но у меня не было своей машины. Это моя первая, мне ее подарил Джон.
Напоследок, накануне моего отлета домой, пьем пиво в Лондоне, в пабе у станции метро Квинсвэй (Путь королевы, еще есть Кикгсвэй, Путь короля) с корреспондентом «Правды» Павлом Богомоловым. Пиво черное, бархатное, солодовое; мера пива не кружка, а пинта —высокий бокал толстого стекла. Перед тем как идти в паб, я купил в рыбном ряду на Портобелло Маркет копченой макрели; пьем английское пиво по-русски, под рыбу. Англичане пьют так или заедают орешками, соломками, как птички. Мы просидели с Павлом в пабе, никем не тревожимые, битые два часа, все говорили, говорили. Говорить по-русски с товарищем в Москве, Питере или в нашей деревне Нюрговичи — одно, а в Лондоне совсем другое — утонченное удовольствие, деликатес.
11 сентября. Сельга. На дворе полное затишье, низкое небо, туман, без дождя. Озеро с опрокинутыми в него лесами бестрепетно. На небе семейство ласточек-сеголеток: летают, радуются умению летать. Да и как не порадоваться?! Пора в дорогу к другим берегам.
Вышел, постоял на траве, на росе, стало так, как будто в первый раз только увидел, не надышался. Захотелось остаться, стало жаль расставаться...
По радио сказали, что девятого, четырнадцатого и двадцать первого сентября возможен дискомфорт для гипертоников. Я, гипертоник второй степени, девятого парился как очумелый, хлестал себя можжевеловым веником в черном зеве топленной по-черному, то есть курной баньки, полоскался в ручье, как воробей в луже, выпил полбутылки водки; дискомфорт обуял меня десятого, легкий, с маленького похмелья.
Ночью прикидывал, давал себе отчет, стал ли я человеком, как предполагал по прибытии в Чухарию. Ответа не нашел, да его и не бывает: становление человека заканчивается, когда... Затем поминальные речи, каким он был человеком.
Господи! Выглянуло солнышко, и так зарделись наши рябины, наши калины! Озолотились лиственные умытые леса на том берегу.
Бегу!