В Чоге заехал к А.П., питерскому боссу, обретшему (с помощью Соболя), как говорят англичане, вери найс плэйс (очень милое местечко), на задах деревни Чога, на берегу одноименной речки. Благодаря своему положению в разваливающемся государстве, а также природной силе, не знавшей куда себя деть, А.П. осуществил то, что было однажды обещано поэтом в хрестоматийном двустишии: «Через четыре года здесь будет город-сад». А.П. за четыре года не выстроил города, не развел сад, но на пустыре воздвиглась ферма, с домом под цинком, скотным двором, гаражом и конечно же баней, с электрической топкой под каменкой (может быть, с электронным управлением). От бани до речки Чоги короткая перебежка — и бултых головою в омут. И опять на полок.
К А.П. приехал его двоюродный брат, военный, служит в Азербайджане, в единственной там части Российской армии. Кузен А.П. сказал, что служить в Азербайджане тяжко, а здесь такая благодать, даже не верится. Кузены выпивали в предбаннике, под малосольные огурчики. Пригласили меня к предбанному столику. Из парильни доносились отзвуки чьих-то телесных восторгов. Вдруг дверь распахнулась, из клубов пара выпростались две розовые, в такого же цвета купальниках (я не сразу понял, что в купальниках), полнотелые дамы. Короткая пробежка до Чоги, плесканье, визги, опять нас обдало искрами от пронесшихся, как шаровые молнии, нимф... А.П. сказал, что это жены — его и кузена-подполковника.
Вчера был поминальный ужин по Галине Михайловне. Ели привезенный Валентином большой астраханский арбуз. Собрались в избе Галины Алексеевны, то есть в избе Ивана Теклешова... Галина Алексеевна наварила вволю картошки — экое благо своя картошка: сходил на полосу, воткнул в землю трезубец, подковырнул, вывалил наружу белые, как ножки у белых грибов, клубни... Нынче картошка на Горе у меня не сажена (весною был в Англии в гостях у фермера-овцепаса Саймона Мида, он тоже картошку не садит), что наводит на меня меланхолию.
Понятно, что баобаба я подпустил под баб, для рифмы, может, что придет другое, тогда заменю. Стихи я собираю одновременно с грибами, а еще лучше в лугах, с когда-то посеянной многолетней тимофеевкой, нынче не скошенной, белесоватой, как волосы у моей дочери Кати.
В Пашозере одна дамочка сказала: «Разве с нашим народом что-нибудь построишь?» Она имела в виду тот самый народ, из которого вышла, подразумевала под объектом построения капитализм. Дамочка побывала «за бугром», в том месте, куда отпочковался ее сын, с еврейскими, по отцу, кровями. Ей приглянулся вблизи капитализм, а народ там не чета нашему: нет пьяных, недовольных, не матерятся, всякий кует монету, строит свой дом по-европейски... Дама (дачница) смотрит на свой народ свысока, хотя ходит в народ за молоком, творогом, мясом, за лошадью — весной вспахать огород, за мужиками — построить баню. Экстерриториальность в своем народе даме обеспечивает ее муж, умеющий жить в переходный к капитализму период. Довольно распространенный случай дамской прозападной ориентации.
Но вот мой друг, обретенный на Берегу, экс-физик, певец туристических песен у костров, грибничок-рыбачок, со всеми чертами очень русского типажа-«лишенца» (я тоже «лишенец»), мне заявляет: «Русского человека, каким он известен по истории, больше не существует. Поколение, что живет сейчас, — это совершенно иное... По русскому характеру нанесли два тяжелейших удара: в 17-м году и 91-м. Ему уже не оправиться. Человек нашего времени не имеет ничего общего с историей российской... Ее будут изучать как какую-то римскую историю...»
Вот тебе и на: сидит против меня (мы плыли в лодке по Озеру) с ног до головы русский человек; со всех сторон нас окружает такая, как во времена Господина Великого Новгорода, природа, мы говорим по-русски и с матерком, курим папиросы «Беломорканал»... Но мой товарищ не желает быть русским. А каким? Голландским? И он открещивается от родового древа русской истории, как отпрыск француза в Канаде от французской. Что с нами происходит? Опамятуемся ли когда?
Ночью думал о маме, в рифму: