Лидия поворачивается ко мне вполоборота и благодарно улыбается.
— Как у … Стайлза дела? — интересуется она.
Теперь и мои губы растягиваются в улыбке.
— Не так хорошо, как у тебя. Он у меня по меньшей степени лихач, а по большей — …
— Эрудит, — договаривает за меня Лидия.
Я киваю и отхожу прочь от девушки, полностью погружённая в свои мысли. Если уж Лидия — бывшая эрудитка — сказала, что Стайлз сильно смахивает на члена её фракции, то это говорит о многом. Даже не так — это в буквальном смысле слова кричит о его неправильном выборе. Подхожу к Четыре и встаю рядом с ним так близко, что наши руки соприкасаются.
— Ты злишься на меня? — шёпотом спрашиваю я.
— Нет, — Четыре отвечает, но не сразу. — Я злюсь на того, кто воспользовался тем, что моя сестра была не в состоянии дать отпор.
Я опускаю взгляд на свои ботинки и кусаю губы, пока до меня доходит смысл его слов. Он назвал меня сестрой — первый и, возможно, последний раз в жизни.
— Ничего плохого ведь не случилось, Четыре.
— А могло бы.
— Но не случилось, — повторяю я.
Поднимаю голову и неожиданно сталкиваюсь взглядами с Эриком. Он смотрит на меня как-то странно, не ухмыляется и не скалится, как делает это обычно, а лишь буравит хмурым взглядом и снова обращается к неофитам.
— А с ним что? — интересуюсь я.
— Его команда проиграла в захвате флага. Ты же знаешь, что он воспринимает это слишком серьёзно — как дело чести, или вроде того.
Я киваю, соглашаясь со словами Четыре. Эрик сейчас действительно ведёт себя так, словно его принципам наступили на горло.
— Ты не видел Дерека?
Четыре смотрит на меня сбоку.
— Ещё нет, а что?
— Мы вчера пили вместе … Может, он видел того незнакомого Ромео, который ко мне приходил?
Я смеюсь, но смех выходит абсолютно не искренним, и мы оба — и я, и Четыре, — понимаем, почему. Я стараюсь делать вид, что здесь, в Лихости, всякое бывает: и пьянства, и драки, и развратные приключения. Возможно, так оно и было, но не для меня. Та часть моей личности, что всё ещё принадлежит Товариществу, говорила о том, что стоит соблюдать лишь лёгкие дружеские контакты, а та, которая, согласно проверке склонностей, мне диктуется Альтруизмом, говорила правилами морали.
Я до сих пор едва ли понимала, почему послушала сердце и выбрала Лихость вместо того, чтобы послушать разум.
— Сегодня он с утра уехал в город, — вдруг говорит Четыре. Он трёт переносицу указательным и большим пальцами. — Он мне вчера об этом говорил. К обеду должен вернуться.
В голове мелькает странная мысль о вчерашнем вечере: мог ли Дерек быть тем парнем, что с такой наглостью и нежностью целовал моё лицо? Я знала о том, что у него есть ко мне чувство привязанности — чуть больше, чем дружеской, — но я была уверена, что это никогда не перерастёт во что-то большее без моего желания. Я запускаю пальцы себе в волосы, ероша их. Спускаюсь ниже, к шее, там, где остались светло-алые отметки, и касаюсь их через ткань воротника под горло, а затем ловлю себя на мысли о том, что хочу узнать, кто это был не из-за обиды, а из-за благодарности. Никто и никогда не целовал меня, тем более так, словно я была чем-то особенным.
По крайней мере, именно так мне вчера показалось.
Но к обеду Дерек не возвращается. Я жду его в столовой до того момента, пока она полностью не пустеет, а затем отношу свой поднос с тарелками и иду к неофитам-лихачам, чтобы посмотреть, как дела с метанием ножей идут у них. Ранее Четыре рассказал мне о том, что в этот раз за все ступени Инициации будут отсеяны шесть человек, что в три раза больше числа отчисленных в моё время. Неофитов-переходников девять, а лихачей — семь, что значит, Стайлзу нужно хорошенько потрудиться для того, чтобы не вылететь.
Вечером я ложусь в кровать раньше обычного времени. Думаю о том, что через два дня — День посещений, а это значит, что придёт отец. Я уверена в этом, потому что два года назад во время моей Инициации он пришёл и около десяти минут крепко прижимал меня к себе. Он скучал, но ещё он был так сильно горд за свою дочь, которая пошла по его стопам и выбрала Лихость, что просто не мог совладать со своими эмоциями. Именно поэтому в тот день он не привёл с собой Стайлза, хотя и ему можно было прийти — он не хотел показать сыну, что с ним станет, если тот последует за своей сестрой.
Переворачиваюсь на бок лицом к стене и подкладываю под щёку сложенные ладони. Слышу, как открывается дверь, а затем кто-то входит внутрь и на мгновение замирает, наверняка, прислушиваясь. Глухой звук ботинок, которые поставили на полку, шуршание шагов по каменному полу и скрип кровати, прогибающейся под чужим телом.
— Вдова?
Четыре не проверяет, дома ли я, потому что знает, что дома. Он просто хочет поговорить.
— Чего? — откликаюсь я.
— Ты в порядке?
Я задумываюсь буквально на пару секунд.
— Скорее да, чем нет. — Пауза. — Ты опять был в пейзаже страха?
— Да.
Снова скрип кровати — я представляю, как Четыре вертится на месте, но не потому что ему не удобно, а потому что мы снова говорим на эту тему.
— Всех демонов не убить, Тобиас, — произношу я.
— По крайней мере, я могу попробовать сделать их слабее, Джессика, — отвечает он.
Я закрываю глаза, хоть и не собираюсь спать.
— Четыре?
— Да?
— Я когда-нибудь говорила тебе, что моя проверка склонностей показала Альтруизм?
Четыре молчит. Довольно долго, что я даже успеваю подумать, что он заснул. Но потом слышу, как скрипит кровать, а затем и тихие шаги, направляющиеся в мою сторону.
— Это правда?
Четыре появляется в моей части комнаты. Я сажусь в кровати и хлопаю ладонью рядом, приглашая его присесть. Он так и делает.
— Да. Не знаю, что именно этому сопутствовало, но женщина из Правдолюбия, тестирующая меня, сказала, что мой результат — Альтруизм. Странно, да?
Четыре неопределённо качает головой.
— Что показала твоя проверка? — спрашиваю я.
Четыре молчит. Он переводит свои синие глаза с моего лица куда-то перед собой, сцепляет руки в замок и просто сидит, словно тонет в собственных воспоминаниях.
— Альтруизм, — наконец говорит он.
Я усмехаюсь.
— А мы не такие уж и разные.
Четыре снова переводит взгляд на меня и приподнимает левую бровь. На его губах еле заметная улыбка. Другим бы показалось, что его лицо всё такое же хмурое, как и обычно, но я вижу её — маленькую, растягивающую только уголки губ.
— Представь, если бы мы встретились там, — говорю я. — Ты — в тех же серых одеждах, а я — в жёлто-красном платье и с огромной копной каштановых волос, которые потом всю жизнь пришлось бы укладывать в низкий пучок. Интересно, мы бы с тобой дружили? Ну, или хотя бы хоть изредка разговаривали.
Четыре чешет затылок.
— Я бы не остался в Альтруизме.
Я с секунду удивлённо на него смотрю, ожидая пояснения, а затем поджимаю губы, вспоминая о том, как с Тобиасом обращался его отец.
— Да, я знаю, — виновато произношу я. — Прости.
— Почему ты выбрала Лихость? — вместо того, чтобы говорить на больную тему, спрашивает Четыре.
Я пожимаю плечами.
— Я всегда знала, что нахожусь не на своём месте. В смысле, Товарищество? Серьёзно? Да если бы все дружелюбные ходили с такими лицами, как моё, нас бы считали самой хмурой фракцией в мире, — (Четыре хмыкает и согласно кивает). — К тому же, я терпеть не могла все эти песни под банджо: мы собираем зёрна — мы поём; мы готовимся ко сну — мы поём; мы, чёрт возьми, поём даже тогда, когда рот занят едой. Это ужасно надоедает! Быть всегда довольной абсолютно всем … Не то, чем я бы хотела заниматься всю свою жизнь.
— Так почему же именно Лихость? — уточняет Четыре.
- Я крала книжки для брата из общей библиотеки, в свободное время лазала по деревьям и отрабатывала удары на мешках с зёрнами, но делала это не потому что хотела стать лихой, а потому что мне это нравилось.
— Ты таскала книжки для брата — вот он, твой альтруизм. Очень извращённый, конечно, но всё-таки альтруизм.