Голос словно зовёт откуда-то издалека, но когда я оборачиваюсь, то обнаруживаю Скотта буквально в шаге от меня.
— Чего тебе, Скотт? — отворачиваясь обратно, спрашиваю я. — Если ты пришёл поинтересоваться, как у меня дела, то я в порядке. И передай всем, кто ещё захочет об этом спросить, чтобы шли в задницу.
— Вообще-то, нет.
Скотт подходит ближе и останавливается рядом со мной. Присаживается на землю, вторит моей позе, и я только сейчас замечаю в его руках какую-то тряпку.
— Что это?
— Тогда, в штаб-квартире Эрудиции, — начинает парень, — я убил его. Убил невинного человека.
— Нет, Скотт, ты ошибаешься, — поправляю его я. — Там не было невинных людей. Каждый из них несёт в себе вину за то, что творится сейчас с нами и городом.
Я смотрю на парня с оливковой кожей и каштановыми волосами, а он смотрит на огонь и щурится. В его глазах тот отблескивает тёмным золотом.
— На моей рубашке его кровь, — произносит Скотт и демонстрирует мне алые засохшие пятна на красной ткани.
— Это не твоя вина.
Я смотрю на парня, которого ещё каких-то несколько недель назад учила стрелять из пистолета, и не понимаю, когда именно он успел так вырасти. Ему всего шестнадцать, а пистолет в его руках уже успел прервать чью-то жизнь. Я осторожно кладу ладонь Скотту на плечо, слегка сжимаю и повторяю:
— Это не твоя вина, поверь мне. Чья угодно, только не твоя.
Скотт поджимает губы, а затем кидает свою рубашку в разведённый мною костёр из пыли, пота и чужой крови.
Теперь этот костёр наш.
— Они не выпускают Стайлза, — вдруг произносит Скотт.
— Я знаю, — произношу на выдохе.
— Но это нечестно! Он был под сывороткой! — в голосе Скотта столько недовольства, что его с горкой хватит на нас двоих.
Я удивлённо таращусь на молодого лихача.
— Ты не винишь Стайлза в том, что он сделал?
— Конечно нет! Он бы никогда не поступил так по своей воле! Стайлз скорее бы умер, я это точно знаю.
Скотт срывает растущий рядом цветок ромашки и обрывает ему лепестки, один за одним, а стебель кидает в костёр.
— Ты абсолютно прав, — соглашаюсь я. — В отличие от тех, кто остался на стороне Эрика и помогал ему не зависимо от того, что пришлось воевать против собственной семьи и друзей.
Я жду, что Скотт согласиться со мной, но парень почему-то молчит.
— Ты так не думаешь? — уточняю я, когда пауза затягивается.
— Я не уверен, — честно отвечает Скотт. — Многие остались потому, что Эрик угрожал убить их семьи. Из всех лихачей, только малая доля пошла за ним по собственной воле. У многих просто не было выбора.
— Что ты имеешь в виду?
— Стайлз… Несмотря на то, что он был под сывороткой, он всё помнит. Я был у него сегодня — приносил ему завтрак. Он сказал мне, что многих запугивали расправами. Юрайа остался, потому что его мать не успела сбежать. Прямо при нас Эрик ранил сестру парня по имени Бойд. Дерек…
— Что Дерек?
— Эрик говорил, что найдёт тебя и убьёт, если тот не встанет на его сторону.
Живот скручивает с такой силой, словно меня сейчас стошнит. Я набираю в лёгкие побольше воздуха, перемешанного с дымом, и долго выдыхаю.
— Но почему тогда Стайлзу ввели сыворотку? Неужели, угрозы на него не подействовали?
Скотт замолкает. Он поворачивается на меня и смотрит так, словно ответ лежит прямо перед носом, но я ещё его не достойна.
— Он сказал Эрику, что ты сможешь пережить его смерть, но вот с предательством не свыкнешься никогда. Он, кажется, так боялся тебя разочаровать, что готов был умереть.
Я накрываю пылающие щеки ладонями. Типичный Дженим. Я так хорошо представляю выражение его лица во время того, как он выплёвывает эти слова Эрику, что кажется, будто бы я сама была свидетелем этой сцены.
— Мне кажется, они пропустят тебя, если ты захочешь его увидеть, — продолжает Скотт. — Сегодня, кстати, будет повторное собрание в связи с твоим возвращением. Товарищи считают, что будет справедливо выслушать и твоё мнение относительно Стайлза и остальных предателей.
— Остальных? — переспрашиваю я.
— Ну да. Стайлз, Дерек и Уилл, которого мы схватили в штаб-квартире Эрудиции. А теперь ещё и Эрик.
Я решаю не посещать Стайлза до собрания. После разговора со Скоттом, я возвращаюсь в свою комнату и долгое время просто лежу на голом матрасе и смотрю в потолок. Из головы не выходят слова, сказанные Скоттом о том, что у предателей не было выбора, и поначалу это кажется мне бредом, ведь выбор есть всегда, но затем я вспоминаю Бойда. Он бы действительно пошёл даже на предательство, если бы под угрозу поставили его младшую сестру. Я её знала. У них с Бойдом была разница в возрасте чуть больше года, но они были совсем не похожи друг на друга, разве что одинаковый тёмный цвет кожи и вечно усталый взгляд.
Злость на всех и каждого, из-за кого вчера погибли мои друзья, сменяется злостью на саму себя. Разве можно быть такой слепой? Почему мне не удалось понять сразу, что всё не так просто, как кажется на первый взгляд, и чёрное — это не всегда плохое, как и белое — не всегда хорошее? Джанин и Эрик, прикрывающиеся благими намерениями, окончательно добили Чикаго и вернули его в состояние войны, а Дерек, притворявшийся их последователем, всего лишь хотел помочь.
— Если ты ещё раз так глубоко и томно вдохнёшь, в комнате кончится воздух.
Я резко подскакиваю в кровати. Четыре стоит в дверном проёме, упершись бедром в косяк. На нём серая рубашка альтруистов и тёмно-красные, больше даже бордовые, джинсы. Его левая рука висит на тонких ленточках пожелтевших бинтов, а из-за воротника виднеется толстенная повязка, но, кажется, он в порядке. Четыре просовывает большой палец здоровой руки в шлёвку на ремне и качает головой. Я хватаю подушку с кровати и кидаю в него, но промахиваюсь, и подушка исчезает в коридоре.
— Два за меткость, солдат, — весело произносит он и проходит вглубь комнаты.
Я встаю с кровати, в два шага пересекаю расстояние между нами и обнимаю его настолько крепко, насколько мне позволяет его рука.
— Спасибо, что вытащила меня с того света, — бурчит он мне за спину.
— От ранения в плечо ещё никто не умирал, — отшучиваюсь я, хотя на сердце неспокойно. — Как ты себя чувствуешь?
— Потерял много крови, — когда Четыре отстраняется от меня, я вижу, как он морщит нос. — За ночь откачали, поэтому теперь я в порядке.
— То, что ты там говорил про плохого друга… — начинаю я, но Четыре обрывает меня, цокая языком и закатывая глаза.
— Заткнись, — просит он. — Я реально думал, что умираю.
На его губах играет улыбка. Та самая, которую я впервые увидела, когда Амар взял нас обоих и вывел на ночную прогулку по крышам города вместе с прирождёнными лихачами. Тогда он впервые показал мне Четыре — смелого, жёсткого, рассудительного.
Но Тобиас — мягкий, умный и заботливый — мне нравится больше.
Я смотрю на своего друга, и мне вдруг становится так паршиво, что приходится отвернуться, чтобы не разреветься прямо у него на глазах.
— Амар погиб. Его больше нет.
— Не надо…
— Нет, Тобиас, — я трясу головой. - Его. Больше. Нет. И Айзека тоже…
— Мне очень жаль твоего друга.
Я поворачиваюсь обратно. Лицо Четыре вытянулось, губы сжаты в тонкую полоску, лоб пересекает глубокая морщина.
— Оно того не стоило. Вся эта придуманная нами война, все эти жертвы… Мы сами живы только благодаря чуду.
— О чем ты говоришь? Хочешь сказать, что нужно было позволить Эрику и Джанин устраивать переворот? Позволить им убить всех правдолюбов и других невинных жителей?
Тон его голоса спокойный и даже немного успокаивающий, словно я маленькая девочка, а он мой папа, в сотый раз объясняющий элементарные вещи.
— Ты прав, — говорю я. — Просто мне кажется… То есть, я уверена…
— Ну?
— Если бы я осталась с Эриком, они были бы живы. Все: Амар, Айзек, Линн, Джексон… Если бы я не встала против него, у него не было бы дополнительного стимула.
— Не говори так…