Так что не ностальгия по перерожденских 0,3 %, взявших себе псевдоним «КПСС», и не тоска по развалившемуся унитарному образованию обязывают меня называть вещи своими именами. Мы ведь с Вами, Михаил Сергеевич, вроде бы стремились к одному и тому же — к Содружеству Независимых Государств. Правда, с той существенной разницей, что, скажем, я, — в числе подавляющего большинства — в меру своих скромных сил и возможностей стремился это сделать естественно и по закону; Вы же с Вашими — обвально и по… Даллесу. Что ж, на сей раз вышло по-Вашему, точнее — по Даллесу.
Осознаю, что подобные утверждения многим — по причине снятия «образа врага» — покажутся по меньшей мере старомодными. Но меня это меньше всего волнует: правда ведь никогда не была модной.
Потому что — Правда.
Отступление первое
Оно вызвано разнобоем в понятийно-категориальном аппарате, который бойко используют мелкие политторговцы. Выпячивая себя чуть ли не «борцами против бывшей соцсистемы», они всего-навсего занимаются мистификацией. Ибо то, что на протяжении семи с полтиной десятилетий у нас называлось социализмом, весьма отдалилось от его первородства. Не во всем, конечно, но в значительной степени. И не столько в «чистой» теории, сколько и прежде всего — в народном понимании.
В народном восприятии социализм — это социальная справедливость в ее универсальной трактовке: «каждому да воздастся по делам его». Поэтому и равенство в народном понимании — ни в коем случае не уравниловка. (Уравниловку нам как раз навязали «чистые» теоретики, холеные руки которых, кроме гусиного пера или шариковой ручки, не касались ни единого средства добывания хлеба насущного). В разумении непосредственного производителя материальных благ равенство — это опять же: каждому да воздастся… Честный труженик никогда никому не завидует, он глубоко уважает талант, ибо сие — от Бога. Если ты умеешь оборотистее меня за счет своего ума и труда добыть больше моего благ, — честь тебе и слава. Однако ж и я, пусть и беднее тебя, зато гордый. То есть, независимый от тебя, богатого.
Вот же в чем смысл и ядро народного понимания социализма как социальной справедливости — в категорическом неприятии, моральном и физическом, эксплуатации себе подобного, то есть, неприятии любого ущемления человеческого достоинства.
Наиболее близко к этому ядру продвинулся Хэмингуэй, утверждавший: человека можно даже убить, но победить — невозможно. Писатель, понятно, имел в виду не просто физическое уничтожение, а моральное и физическое уничтожение человека, его достоинства, его гордости как рожденного свободным.
И в этом смысле идея социализма как социальной справедливости — вечная. Иное дело, что в нашем исполнении этот первоначальный благородный проект деформировался почти до неузнаваемости. Так с чем воюете, господа? Если с тем, что мы (и вы, кстати) понастроили, то извините, но именно те, кто выступает за социалистический выбор, и начали борьбу с деформациями. Коль сражаетесь с социализмом как с идеей социальной справедливости, то это равнозначно тому, если бы верующие обвиняли Бога за то, что инквизиторы именем Его сжигали на кострах еретиков.
Однако Достоевский предупреждал: никогда нельзя сбрасывать со счетов такой фактор, как натура человека. Вот в этом смысле равенства никогда не будет, как бы радикалы, под видом борьбы с догматами социализма, стесняющими, мол, инициативу, ни старались уравнять спекулянта и честного работника.
Идеально добрых и праведных — кроме Бога, — не суть. Но стремиться к идеалу — в природе человека. И в процессе эволюции, то есть в стремлении к идеалу, человек совершенствовался, шар за шаром наращивая чернозем цивилизованности. Но где-то в его потаенном естестве — у кого на самом нижнем этаже, а у кого и поближе — дремлет тот самый «хватательный рефлекс», который на исходных жестокого естественного отбора помог ему выжить как виду…
Стоит ли убеждать, что при таких общественных землетрясениях, как наш перестрой, порода полегче устремляется вверх? И чем ближе она залегала, тем сподручнее ей выброситься на поверхность порушенного морально-этического гумуса.
В любой кутерьме, подобно нашей, зло — должен заметить — ориентируется «талантливее» добра. Ибо пока добро мучительно раздумывает, хорошо ли альбо нехорошо я поступаю, как на это «посмотрят люди», как это мое деяние соответствует совести или там законам предков, и прочей толстовщине, — зло действует напористо и нагло. Уже хотя бы потому, что у определенных особей — в силу разных обстоятельств и мутаций — даже в спокойные периоды пустая порода была лишь слегка припорошена черноземом. А у них и этот «легкий шарм» отсутствовал, замененный для вида показной благопристойностью. Если к этой когорте присовокупить и просто мутантов, у которых на ухабах революции выпал из телеги и потерялся ген совести, то — «кому на Руси жить хорошо» при общественной заварухе? Правильно: особям с откровенным хватательным рефлексом и при блестящем отсутствии элементарной совести, которая вас, добрых, мучит, сдерживает и казнит.
Давайте вспомним, что мы имели накануне горбачевского «обновления»? Высшая прослойка КПСС (по данным, она составляла где-то 0,3 % от всей партии), переродившаяся за 70 лет в закрытый орден, превратилась в «верхние десять тысяч», то есть в новый класс — по Джиласу, в партбуржуазию — по-народному.
А что же, остальные свыше 90 %? А они верили в светлое будущее (только без иронии: человеку — нормальному, естественно, — присуще верить в лучшее). Верили и страстно стремились приблизить его. Как писал великий Иван Франко: «Хоть синам, а не coбi — кращу долю в боротьбі».[2]
И совершали беспримерные подвиги во имя этого светлой будущего. И гибли в застенках, энкаведистских и гестаповских, и падали на полях сражений Великой Отечественной, и надрывались, восстанавливая Отечество, и все во имя той же социальной справедливости.
И не вина их, что эту веру предали «вожди».
«И что — они не знали о том, что мы ныне знаем?!» — ханжески воздевают руки к небу яростные радикалы, почти сплошь состоящие из вчерашних… партократов.
Почти уверен, что нынешние мутанты — из самого партордена или отиравшиеся возле него — знали. Но то, что остальные рядовые партийцы не ведали — тоже нет сомнений. Ведь корпоративный партотряд монтировался не один день, а десятилетиями прибирая к рукам и правоохранительные органы, и все без исключения средства информации, то есть, по-нынешнему, четвертую власть. Стоит ли объяснять, что можно сделать с общественным мнением, если в твоих руках, кроме первых трех, еще и четвертая власть, то есть пресса, радио и телевидение? Ответ однозначный — все можно: скажем Сталина освятить «отцом всех народов». Закрытую артель партперерожденцев объявить «умом, честью и совестью эпохи», Горбачева — «отцом перестройки и гласности», а Гавриила Попова вкупе с Аркадием Мурашевым — чуть ли не «совестью и честью современной демократии». И верили. И ныне еще многие верят.
Итак, что мы имели накануне перестроя, — в контурах и вчерне ясно. А теперь поразмышляем на досуге (благо безработица стала уже реальностью), что же у нас получилось в результате градобоя, громко именуемого «перестройка»?
В очередной раз поверив — теперь уже Михаилу Сергеевичу — в искренность его желания обновить, цивилизировать общество, превратить авторитарный режим в правовое государство, дать возможность нациям обрести настоящую независимость, учредить многопартийность и милый его и нашему сердцу плюрализм, заиметь «побольше демократии» и согласно сему реформировать с ног до головы компартию до уровня нормальной, парламентской, — мы всем миром бросились помогать ему разрушать «эту прогнившую систему». Некоторые, правда, скромно поинтересовались: коль и не план, то есть ли хотя бы те, у кого можно взять наряд на предстоящую работу? Но Горбачев твердо заверил: «Есть такой план! За работу, товарищи!»