- Эта женщина, - сказал я, - родом из Лити. Вы не слышали о нем?
Старейшина покачал головой.
- Там живут рыбаки. Она хочет добраться до дома. - Я набрал в легкие воздуха. - А я... - Старейшина наклонился чуть ближе, чтобы расслышать. Я смог помочь Херене поправить ее здоровье. Вы знаете.
- Мы благодарны тебе, - сказал он.
Бургундофара тронула меня за руку. Я повернулся и прочитал в ее глазах, что своими действиями подвергаю нас риску. Я знал это и без нее.
- Сам Урс нездоров. - Старейшина и все остальные, сидевшие на корточках у стен хижины, придвинулись ближе. Я видел, как некоторые закивали. - Я пришел вылечить его.
Словно слова тянули из него клещами, один из мужиков произнес:
- Еще рожь не созрела, а снег уже выпал. Второй год подряд.
Мужики закивали, и тот, что сидел за спиной старейшины, лицом ко мне, вымолвил:
- Люди неба рассердились на нас.
- Люди неба - иеродулы и иерархи - не злы на нас, - попытался объяснить я. - Просто они очень далеко и боятся нас за то, что мы делали раньше, давным-давно, когда род человеческий был еще молод. Я плавал к ним. - Я смотрел на бесстрастные лица селян, гадая, поверит ли мне хоть кто-нибудь из них. - По-моему, я добился примирения - приблизил их к нам, а нас - к ним. Они послали меня обратно.
В ту ночь мы с Бургундофарой лежали в хижине старейшины, которую он с женой и дочерью освободил для нас, несмотря на наши уговоры, и Бургундофара сказала:
- А ведь в конце концов они убьют нас.
- Мы уйдем отсюда завтра, - заверил я ее.
- Не отпустят, - ответила она; и утро показало, что мы оба были правы по-своему. Мы действительно ушли; но селяне рассказали нам о другой деревне, по имени Гургустии, в нескольких лигах дальше по дороге, и всем скопом набились в провожатые. Когда мы пришли, соседям продемонстрировали руку Херены, которая вызвала бурное изумление, и нам - не только нам с Бургундофарой, но и Херене, Брегвину и всем остальным - устроили пир, во многом похожий на вчерашний, с той лишь разницей, что вместо зайчатины была свежая рыба.
Потом мне рассказали об одном человеке, очень добром и уважаемом в Гургустиях, который сейчас смертельно болен. Я объяснил его друзьям, что не могу ничего обещать, но осмотрю его и помогу, если получится.
Хижина, где он лежал, казалась такой же древней, как и сам старик, и в ней стоял запах болезни и смерти. Я велел селянам, набившимся в помещение, выйти вон. Они повиновались, а я поискал и нашел обрывок циновки, достаточно большой, чтобы завесить дверь.
Когда я сделал это, в хижине стало так темно, что я едва различал больного. Я нагнулся над ним, и сперва мне почудилось, что мои глаза привыкают к темноте. Спустя мгновение я понял, что в хижине уже не так темно, как было прежде. Слабый свет падал на старика, перемещаясь вместе с моим взглядом. Первой моей мыслью было, что свет исходит от шипа, который я носил в кожаном мешочке, сшитом Доркас для Когтя, хотя он вроде бы не мог просвечивать через кожу и мою рубашку. Я вынул его. Он был темным, как в тот раз, когда я попытался осветить им коридор возле моей каюты, и я убрал его на место.
Больной открыл глаза. Я кивнул ему и попытался улыбнуться.
- Ты пришел за мной? - спросил он слабым шепотом.
- Я не Смерть, - сказал я, - хотя меня частенько принимали за нее.
- Вот и я, сьер. У тебя такое доброе лицо.
- Ты хочешь умереть? Если да, то я могу сделать это в одно мгновение.
- Да, хочу, раз уж мне не поправиться. - Старик снова закрыл глаза.
Я стащил с него одеяла, которыми он был укрыт, и обнаружил, что на нем вовсе нет одежды. Правый бок его раздулся, опухоль была размером с голову ребенка. Я выровнял ее, сотрясаясь под влиянием энергии, что поднималась прямо из Урса по моим ногам и в конце концов концентрировалась в пальцах рук.
Внезапно в хижине снова стало темно, и я оказался на земляном полу, зачарованно прислушиваясь к дыханию больного. Похоже, прошло немало времени. Я устало поднялся на ноги, чувствуя, что вот-вот могу заболеть точно так я чувствовал себя после того, как казнил Агилюса. Я снял циновку и вышел на солнце,
Бургундофара бросилась мне на шею:
- Ты в порядке?
Я успокоил ее и спросил, нельзя ли где-нибудь присесть. Рослый мужик с громким голосом - должно быть, один из родственников больного протолкался через толпу, желая немедленно знать, поправится ли Деклан. Я ответил, что не знаю, продолжая пробираться в ту сторону, куда указала Бургундофара. Ноны уже миновали, и осенний день набрал тепла, как бывает в эту пору. Если бы я чувствовал себя получше, потные, размахивающие руками батраки позабавили бы меня; именно такую публику мы распугали, представив пьесу доктора Талоса на Ктесифонском перекрестке. Сейчас они совсем задавили меня.
- Отвечай! - прокричал рослый мужик мне в лицо. - Он будет здоров?
Я повернулся к нему:
- Друг мой, ты думаешь, что раз твоя деревня накормила меня, я обязан отвечать на твои вопросы? Ты ошибаешься!
Люди оттащили его прочь и, кажется, сбили с ног. По крайней мере я слышал звук удара.
Херена взяла меня за руку. Толпа расступилась перед нами, и она подвела меня к раскидистому дереву, где мы устроились на голой утоптанной земле, несомненно, на месте сходок здешних селян.
Какой-то человек подошел и с поклоном спросил, не нужно ли мне чего. Я хотел пить; женщина принесла мне холодной речной воды в запотевшей" каменной чаше. Херена села справа от меня, Бургундофара слева, и мы пустили чашу по кругу.
Появился старейшина Гургустий. Поклонившись, он указал на Брегвина и сказал:
- Судя по словам моего брата, ты прибыл в его деревню на корабле, который плавает по облакам, и явился, чтобы примирить нас с небесными силами. Мы всю жизнь исправно поднимаемся на холмы и шлем им дым наших жертвоприношений, но люди неба все равно сердятся на нас и насылают морозы. В Нессусе говорят, что солнце остывает...