Потом все мысли об ундине улетучились. Подо мной раскинулся иной, незнакомый мне город, тот, что никогда не был Нессусом. Башни его растянулись на дне Океана, и лишь подножия некоторых из них еще стояли вертикально; давние останки кораблекрушений лежали среди башен, древних уже тогда, когда остовы погибших кораблей еще были славными новыми судами, спускавшимися на воду под радостные крики, с разноцветными вымпелами на снастях и танцующей командой на баке.
Рыская среди павших твердынь, я находил сокровища - великолепные самоцветы и блестящие металлы, - столь благородные, что они выдержали испытание вечностью. Но я не нашел того, что искал, - названия города и имени забытого народа, который возвел его, а после отдал Океану, как отдали мы Океану город Нессус. Черепками и ракушками я скоблил притолоки и пьедесталы; много слов было начертано там, но я не мог разобрать ни одной буквы.
Несколько страж я плавал и обшаривал эти руины, не поднимая глаз; наконец огромная тень пала на засыпанную песком улицу подо мной, и, взглянув наверх, я увидел ундину, чьи волосы извивались, точно щупальца кракена, а тело казалось днищем корабля; она промелькнула надо мной и исчезла в ослепительном сиянии солнечного пламени.
Тотчас я позабыл о руинах. Выбравшись снова на воздух, я, словно ломантин, выдул из легких воду и пар и тряхнул головой, чтобы убрать волосы с глаз. Ибо, вынырнув, я заметил берег - низкий бурый берег, от которого меня отделяла полоса воды меньше, чем та, что когда-то пролегала меж Ботаническими Садами и берегом Гьолла.
Прошло едва ли больше времени, чем потребовалось мне, чтобы обмакнуть в чернила перо, как под моими ногами уже была твердая земля. Я выбрался из моря, сохранив к нему любовь, как прежде упал со звезд, продолжая любить их; и в самом деле, во всей Брии нет места, которое не заслуживало бы любви, когда оно уже не таит в себе угрозы для жизни, если только человек не приложил к этому руку. Но эту землю я любил более всего, ибо ей я был обязан своим рождением.
Но до чего страшная это была земля! Ни травинки не росло на ней. Песок, несколько камней, множество ракушек и густой черный слой ила, который спекся и потрескался на солнце, покрывали ее. В памяти снова всплыли строки пьесы доктора Талоса, чтобы мучить меня:
"Его земли износились, подобно дряхлой женщине, давно утратившей красоту и плодовитость. Грядет Новое Солнце, и когда оно взойдет, земли старого мира поглотит море, как уходят на дно потерпевшие крушение суда. Но из моря поднимутся новые земли - полные золота, серебра, меди и железа. Земли, сияющие алмазами, рубинами, бирюзой, которые накопило море за неисчислимые миллионы столетий".
Я, кичившийся тем, что помню абсолютно все, забыл, что эти слова произносили демоны.
Тысячу раз я испытывал искушение и даже больше чем искушение вернуться в Океан; вместо этого я устало потащился на север вдоль берега, который, казалось, тянулся бесконечно, не меняясь, на север и на юг. Штормовые волны выбрасывали на песок бревна строевого леса и вывороченные с корнем деревья, похожие на пугала; среди них порой попадались обрывки тряпья и обломки мебели. Я наткнулся на сломанную ветку, такую свежую, что листья на ней еще не пожухли; словно она и не ведала, что весь ее мир остался в прошлом. "Унеси меня в опавшую пущу!.." Так пела мне Доркас, когда мы остановились лагерем возле брода, и эти слова она написала на покрытом тонким слоем серебра стекле в нашем покое в Винкуле Тракса. Как всегда, Доркас оказалась мудрее, чем мы думали.
Постепенно линия берега прогнулась, образовав обширную бухту, такую огромную, что внутренняя его кромка терялась вдали. За лигой искрящегося водного пространства я видел противоположный берег бухты. Я мог бы легко переплыть на ту сторону, но мне не хотелось окунаться в воду.
Новое Солнце уже почти скрылось за поднимающимся плечом мира, и хотя об отдыхе в колыбели из волн у меня сохранились самые приятные воспоминания, я не спешил повторить свой опыт, как не испытывал желания и заснуть мокрым на берегу. Я решил устроиться на месте, по возможности развести костер и поесть, если удастся найти еду; впервые за минувший день мне пришло в голову, что я ничего не ел с той самой скудной трапезы, которую мы разделили в лодке.
Топлива здесь хватило бы на целую армию, но сколько я ни искал среди него бочонков с водой или ящиков с провиантом, о которых говорил Эата, они мне не попадались; через две стражи единственной находкой, которой я мог похвастаться, была полупустая закупоренная бутылка терпкого красного вина - прощальный привет из какой-нибудь дешевой таверны, наподобие той, где умер дядя Макселлиндис. Ударяя камнем о камень и выбрасывая те, от которых было мало толку, я в конце концов высек слабую искру; но тщетно я пытался подпалить собранный мной сырой материал. Когда Новое Солнце скрылось и огни звезд принялись молча потешаться над моими бесплодными усилиями, я сдался и лег спать, слегка согретый вином.
Я не думал, что снова увижу Афету. Но я ошибался, ибо мне довелось увидеть ее в ту ночь: она глядела на меня с неба, сверху вниз, как тогда, когда мы с Бургундофарой покидали Йесод. Я моргнул и открыл глаза шире, но вскоре различил лишь зеленый диск Луны.
Мне казалось, что я не сплю, но рядом со мной сидела Валерия, оплакивая затонувший Урс; ее сладкие теплые слезы падали на мое лицо. Я проснулся и обнаружил, что мне тепло и мокро - Луна скрылась за тучами, которые пролились легким дождем. Неподалеку от берега бесхозная дверь обещала мне мало-мальское укрытие. Я заполз под нее, заслонил лицо рукой и заснул снова, мечтая никогда не просыпаться.
В который раз зеленый свет залил берег. На фоне Луны, все увеличиваясь в размерах, порхало точно мотылек то крылатое чудовище, которое вытащило меня из обломков флайера Старого Автарха; впервые я понял, что вместо крыльев оно имело ночниц. Оно неуклюже приземлилось на растрескавшийся ил среди белых волков.