– Только вместе с тобой, – сказал я. – Ты тоже устала, еще больше, чем я. Ты ходила и добывала для меня еду и лекарство. Отдохни и расскажи мне еще о рыскунах.
На самом же деле я чувствовал себя уже достаточно окрепшим, чтобы наложить на женщину руку, да и не только руку; а со многими женщинами, к которым я причислил и Гунни, нет лучшего способа добиться близости, чем дать им говорить и слушать их.
Она растянулась рядом со мной.
– Я уже рассказала почти все, что знаю. Большинство из них – плохие моряки. Некоторые – дети, родившиеся на корабле. Их прятали, пока они не выросли настолько, чтобы драться самостоятельно. Потом, помнишь, как мы ловили зверей?
– Конечно, помню.
– Не весь живой груз – звери, хотя таких там большинство. Иногда попадаются люди, и иногда они живут достаточно долго, чтобы угодить на корабль, туда, где есть воздух. – Гунни помолчала и хихикнула. – Знаешь, там, у них дома, наверно, так и недоумевают, куда это они делись, когда их выловили? Особенно если они там были важными птицами.
Было так странно слышать хихиканье, сорвавшееся с уст такой крупной женщины, что я, обычно неулыбчивый, тоже ухмыльнулся.
– Некоторые еще говорят, что рыскуны попадают на борт вместе с грузом, мол, это преступники, которые хотят сбежать из своего мира и пробираются на корабль. Или что в своих мирах они были попросту животными и их отправили как живой груз, хотя они – такие же люди, как мы. Думаю, мы бы в тех мирах тоже были животными.
Ее волосы, которые колыхались сейчас совсем рядом, сильно пахли духами; и я вдруг сообразил, что навряд ли это их естественный запах и Гунни, должно быть, надушилась перед тем, как вернуться в наш закуток.
– Некоторые называют их молчунами, потому что довольно многие из них не говорят. Возможно, у них есть какой-то свой язык, но они не могут разговаривать с нами, и если мы ловим какого-нибудь из них, ему приходится общаться знаками. А Сидеро однажды сказал, что молчуны – «мутисты», а значит – бунтовщики.
– Кстати, о Сидеро, – вставил я. – Он был там, когда Зак привел тебя на дно колодца?
– Нет, там не было никого, кроме тебя.
– И ты не видела моего пистолета или ножа, который ты мне подарила, когда мы встретились?
– Нет, ни того, ни другого. А они были при тебе, когда ты упал?
– Они были на Сидеро. Я надеялся, что ему хватит честности вернуть их. Но спасибо ему и на том, что он не убил меня.
Гунни покачала головой, мотнув ею вправо и влево на куче тряпья – ее пухлая румяная щечка нечаянно коснулась моей.
– Не убил бы. Он иногда бывает крут, но я никогда не слышала, чтобы он кого-нибудь убил.
– Думаю, он избил меня, когда я был без сознания. Не мог же я повредить челюсть при падении. Я был внутри его, разве я тебе не говорил?
Она отодвинулась, чтобы посмотреть на меня.
– Правда? Ты это можешь?
– Да. Ему это не понравилось, но я думаю, что-то в его устройстве не давало ему выгнать меня, пока я был в сознании. Когда мы упали, он, наверно, раскрылся и вынул меня уцелевшей рукой. Повезло еще, что он не сломал мне обе ноги. А когда вынул меня, то, должно быть, пристукнул хорошенько. Я убью его за это, когда мы встретимся в следующий раз.
– Он всего лишь машина, – мягко произнесла Гунни, скользнув рукой под мою рваную рубашку.
– Вот уж не ожидал, что ты это знаешь, – сказал я. – Я думал, ты считаешь его человеком.
– Мой отец был рыбаком, и я выросла среди лодок. Лодке дают имя и рисуют глаза, и часто она ведет себя как живая и даже рассказывает тебе разные истории. Но она не живая на самом деле. Рыбаки иногда кажутся странными людьми, но мой отец говорил, что так всегда можно узнать настоящего сумасшедшего: если ему не нравится его лодка, он утопит ее, а не продаст. У лодки есть норов, но этого мало, чтобы стать человеком.
– А что сказал твой отец, когда ты завербовалась на этот корабль? – спросил я.
– Он утонул еще раньше. Все рыбаки когда-нибудь тонут. Это доконало мою мать. Я возвращаюсь на Урс очень часто, но еще не попадала так, чтобы они были живы.
– Кто был Автархом во время твоего детства, Гунни?
– Не знаю, – ответила она. – Мы о таких вещах не думали.
Она немного поплакала. Я постарался утешить ее, и от этого мы как-то очень быстро и естественно перешли к любовным играм; но ожог покрывал большую часть ее груди и живота, и воспоминание о Валерии тоже стояло между нами, как я ни ласкал ее, а она – меня.
Под конец она спросила:
– Тебе не было больно?
– Нет, – ответил я. – Мне только жаль, что я сделал тебе так больно.
– Ты – нисколько.
– Сделал, сделал, Гунни. Это я подпалил тебя в коридоре возле моей каюты, и мы оба это знаем.
Ее рука метнулась к оружию, но кинжал она сняла, когда раздевалась. Он лежал под ее одеждой, и достать его она никак не могла.
– Идас сказала мне, что наняла матроса, чтобы тот помог ей убрать тело моего стюарда. Она сказала про него «он», но запнулась перед этим словом. Ты из ее команды, хотя и не знала, что он – это она; ей, естественно, легче было попросить о помощи женщину, ведь она не успела завести любовника.
– И давно ты об этом догадался? – прошептала Гунни. Она уже не плакала, но в уголке ее глаза повисла слеза, большая и круглая, как сама Гунни.
– С самого начала, когда ты принесла мне ту кашу. Моя рука была обнажена, и ее обожгло соками какого-то крылатого существа; это единственная часть моего тела, которая не была защищена металлом Сидеро, и я, разумеется, подумал об этом сразу же, как пришел в себя. Ты сказала, что тебя обожгло вспышкой энергии, но это примерно то же самое. Лицо и плечи, которые были обнажены, не задело. Ожоги у тебя на тех местах, которые обязательно были прикрыты рубашкой и штанами.
Я ждал, что она что-нибудь скажет, но она молчала.
– В темноте я позвал на помощь, но никто мне не ответил. Тогда я выстрелил из пистолета слабым лучом, чтобы посветить себе. Я поднял его на высоту глаз, однако в темноте не мог увидеть прицела, и луч вырвался чуть под углом вниз. Должно быть, он ударил тебя в солнечное сплетение. Пока я спал, ты, наверно, ходила искать Идас, чтобы продать ей меня за еще один хризос. Ее ты, конечно, не нашла. Она мертва, и ее тело заперто в моей каюте.
– Я хотела откликнуться, когда ты звал, – промолвила Гунни. – Но мы же вроде как притаились. Я знала только, что ты потерялся где-то в темноте, и ждала, что свет вот-вот загорится снова. Потом Идас приставил – приставила, но я тогда этого не знала – свой нож к моему горлу. Он стоял за моей спиной, вплотную, так что его даже не задело, когда ты выстрелил в меня.
– Как бы то ни было, я хочу, чтобы ты знала: обыскав Идас, я нашел у нее девять хризосов. Я положил их в кармашек ножен того ножа, который ты подобрала. Сидеро унес мой нож и пистолет; если ты вернешь их мне, золото с полным правом возьми себе.
После этого Гунни не сказала ни слова. Я притворился, что сплю, хотя сквозь щелочки век наблюдал за ней, чтобы она не попробовала пырнуть меня кинжалом.
Вместо этого она встала, оделась и выбралась из комнаты, переступив через спящего Зака. Я ждал долго, но она не вернулась, и наконец я тоже заснул.
11. СТЫЧКА
Я лежал в небытии сна, но какая-то часть меня бодрствовала, плавая в море бессознательности, в котором пребывают неродившиеся и столь многие из умерших. – Ты знаешь, кто я?Я знал, хотя и не мог сказать, откуда.
– Ты – капитан. – Верно. Кто я? – Мастер. – Я сказал так, потому что снова, похоже, стал учеником. – Мастер, я не понимаю.
– Кто капитан на корабле?
– Мастер, я не знаю. – Я – твой судья. Эта расцветающая вселенная отдана мне на хранение. Мое имя – Цадкиэль. – Мастер, – спросил я, – так это суд надо мной?
– Нет. Близится суд надо мной самим, не над тобой. Ты был королем-воителем, Северьян. Ты будешь сражаться за меня? Сражаться по доброй воле?
– С радостью, мастер.
Во сне я как будто услышал отзвуки собственного голоса: «Мастер… мастер… мастер…» Ответа на них не было. Солнце умерло, и я остался один в леденящей тьме.