А я все летел вверх.
Показался грот. Я потянулся к фалу. Здесь они были немногим толще моего пальца, хотя каждый парус мог бы покрыть десяток полей.
Я промахнулся и не смог достать до фала. Мимо промелькнул другой.
И еще один – по меньшей мере в трех кубитах от моей руки.
Я попытался извернуться, как пловец, но смог лишь поднять колено. Сверкающие тросы снастей были широко разведены друг от друга даже внизу, где на одной этой мачте их насчитывалось больше сотни. Теперь передо мной не оставалось ничего, кроме облака стартопа. Я чиркнул по нему пальцами, но не смог ухватиться.
2. ПЯТЫЙ МАТРОС
Мне пришел конец, и я это понимал. На «Самру» в помощь моряку, упавшему за борт, с кормы свисала длинная веревка. Имелась ли такая веревка на этом корабле, я не знал; но даже если и так, мне не было бы в этом проку. Беда (чуть было не написал «трагедия») в том, что я не упал за поручни и меня не уносило за корму, я поднимался над лесом мачт. И я продолжал подниматься – точнее, удаляться от корабля, потому что так же запросто мог бы падать головой вниз – с той же скоростью, с какой прыгнул вначале.
Подо мной – во всяком случае, под моими ногами – корабль казался удаляющимся серебряным материком; его черные мачты были тонкими, как ножки сверчка. Вокруг меня горели бессчетные звезды, сверкая во всем своем великолепии, какого никогда не увидеть на Урсе. Одно время – не потому, что я думал о чем-то, а совсем наоборот – я искал его; он должен быть зеленым, думал я, как зелена Луна, но тронутым белым цветом там, где ледяные шапки закрыли наши стылые земли. Я не нашел ни Урса, ни оранжево-малинового диска Старого Солнца.
Тогда я понял, что смотрю не в ту сторону. Если Урс еще вообще виден, то он должен быть где-то наверху. Я посмотрел туда, но увидел не наш Урс, а все растущий, вращающийся, клубящийся водоворот цвета смоли, чернее сажи. Он был словно огромный вихрь пустоты; но его окружал тонкий обруч яркого переливистого света, будто в нем танцевали мириады звезд.
Тут я осознал, что без моего ведома произошло чудо – произошло, пока я сидел и выписывал скучные строки о мастере Гурло или о Асцианской войне. Мы вошли в ткань времени, и черный как сажа водоворот отмечал конец вселенной.
Или ее начало. Если так, то блистающий обруч звезд – сонм молодых солнц, единственное по-настоящему волшебное кольцо, которое будет известно этой вселенной. Я приветствовал их радостным кличем, хотя никто не слышал его, лишь Предвечный и я сам.
Я притянул к себе свой плащ и вынул из него свинцовый ящик; подняв его над головой обеими руками, я швырнул его, выбросив из невидимой воздушной оболочки, из окрестностей корабля, из вселенной, которую мы с ним знали, в новое творение, как последний подарок от старого.
И тут же моя судьба поймала меня и потянула назад. Не прямо вниз к тому месту палубы, с которого я поднялся – так я мог и убиться, – но вниз и вперед, и я увидел под собой пролетающие верхушки мачт. Я вывернул шею, чтобы увидеть следующую – она была последней. Прими я на пять-семь элей вправо, верхушка мачты размозжила бы мне голову. Но я пролетел между ней и реей стакселя, слишком далеко от снастей. И обогнал корабль.
Немыслимо далеко и под другим углом появилась еще одна из бесчисленных мачт. Парусов на ней было, как листьев на дереве, – и не знакомых уже мне прямоугольных, а в форме треугольника. Некоторое время мне казалось, что я обгоню и эту мачту, потом – что врежусь в нее. Я лихорадочно вцепился в висевший в пустоте кливер.
Меня крутануло вокруг него, как вымпел при перемене ветра. Я удержался, хотя его холод обжег мои руки, повисел несколько мгновений, дыша тяжело и часто, и метнул себя вдоль бушприта – ибо эта последняя мачта была бушпритом – со всей силы, какая только имелась в моих руках. Что ж, невелика беда, если я ударюсь о нос корабля; самым сокровенным и единственным моим желанием было коснуться обшивки палубы где угодно и как угодно.
Вместо этого я угодил в стаксель и заскользил по простору его серебряной поверхности. Он и казался одною лишь поверхностью, сплошным светом, ибо телесности в нем было не больше, чем в шепоте. Он развернул меня, распростер и сбросил, заставив крутиться и вертеться, как ветер осенний лист, на палубу.
Точнее, на одну из палуб, поскольку я никак не мог убедиться в том, что палуба, на которую я вернулся, была той самой, откуда я отправился в полет. Я лежал на ней, пытаясь отдышаться – хромая нога мучительно ныла – и почти не удерживаемый притяжением корабля.