Кублашвили вопросительно посмотрел на Егорычева и, набравшись смелости, спросил:
— Анатолий Степаныч, какое же у них было задание? Скажите, если, конечно, можно.
— Сейчас это уже не тайна. Летом сорок четвертого в «Унтернемен Цеппелине» [7] готовили акцию против видного руководителя партии и правительства. Считали, что это «убийство века» внесет замешательство и растерянность в нашей стране. Немецкие же армии, терпящие поражение за поражением, тем временем перейдут в наступление.
Стали искать исполнителей. Тут не годилась обычная продажная шушера, выдававшая лагерному начальству своих соотечественников за миску баланды либо за лишнюю пайку вязкого, как глина, хлеба, не имеющего ни вкуса, ни запаха. Свой выбор остановили на некоем Мешкове. В начале войны он добровольно сдался в плен и все эти годы помогал гестапо выявлять подпольные организации. Лучшей характеристикой для него служило то, что Советскую власть он ненавидит всеми фибрами души, знает и понимает, что встреча с чекистами равнозначна смерти.
Под стать Мешкову подобрали и второго исполнителя — Чмиля. Тот успел отличиться в карательных экспедициях против партизан и при массовых расстрелах мирных жителей.
Планировалось, что террористы осядут в Москве, поживут, осмотрятся и затем свяжутся с резидентом. Тот же через свою агентуру уже сделал многое. Наблюдение за интересующим их лицом велось давно.
Лазутчиков снабдили отпускными билетами, продаттестатами, справками о снятии с воинского учета по ранению. Для этого использовали чистые бланки и печати советских госпиталей, захваченные под Харьковом в сорок втором году.
Должен вам сказать, Варлам Михайлович, что хлопоты были не только с документами. Засылаемый к нам агент должен, что называется, вжиться в образ, говоря языком актеров, забыть, кто он есть на самом деле, вести себя просто, естественно, не вызывая подозрений.
Мешкова и Чмиля натаскивали правилами ношения обмундирования, отдания чести, всем неисчислимым воинским мелочам; инсценировали посещение ими военной комендатуры, продпункта, проверку документов патрулями; обучали стрельбе из пистолетов ТТ и парабеллума по движущимся мишеням.
— Видать, готовились весьма тщательно, — вырвалось у Кублашвили.
— Да, в этом им не откажешь.
Но ничто не помогло гитлеровским лазутчикам. Они потерпели полное фиаско…
Егорычев ушел, а Кублашвили смотрел ему вслед с чувством благодарности к неведомым советским разведчикам, проникшим в «Цеппелин» и выведавшим сокровеннейшие его тайны. А сколько героизма, смекалки и самообладания проявили многие другие чекисты, внедряясь в шпионские школы, карательные, разведывательные и контрразведывательные органы гитлеровцев!
Слава вам и великая благодарность! И какое счастье, какая огромная честь принадлежать к вашей дружной и мужественной семье!
Давний знакомый
На листке бумаги два слова: «Давний знакомый», но сколько воспоминаний будят они.
…Ночью прошел дождь, а под утро приморозило. Жесткая высохшая трава, земля, деревья, шпалы, светофоры покрылись скользкой ледяной коркой. А тут еще снежная метель. В холодном воздухе бешено крутил, забивая дыхание, сек по глазам снег. Деревья взмахивали ветками, словно защищаясь от резких порывов ветра.
Кублашвили подошел к первому пассажирскому вагону, стоявшему на запасных путях отстойника.
— Будем приступать, — обернулся к шедшему за ним сержанту Денисову. — Я останусь здесь, а ты займись следующим. Посмотрю, что и как, и зайду к тебе. Договорились?
— Понятно, товарищ старшина!
Кублашвили ухватился рукой за обледенелый поручень и легко вскочил на высокую ступеньку вагона.
Нажал ручку — и он в тамбуре. Стряхнул с шапки снежную крупу. Ну и погодка! Его-то группе хорошо, все же в тепле работают, а каково ребятам, досматривающим товарняк, платформы?
Отворилась дверь, выглянул проводник. Кого, мол, нелегкая несет?
Высокий, статный, со шкиперской бородкой, он, позевывая, уставился на пограничника и, часто заморгав заспанными глазами, неожиданно заулыбался. Редкие зубы придавали какое-то мальчишеское выражение его лицу.
— Не узнаете? А я сразу вас узнал! — проговорил хриплым сонным голосом.
Кублашвили пожал плечами. Нет, это упитанное, с едва заметными оспинками лицо он видит впервые. Да разве упомнишь, с кем приходилось встречаться? Тысячи, десятки тысяч людей проходят через КПП.
— Ну и проучили же вы меня в тот раз! — оживленно продолжал проводник, словно даже воспоминание о давно минувшей неприятности доставляло ему удовольствие. — По всем правилам проучили! Больше года не ездил в загранрейсы, но, поверите, дня не было, чтобы не вспоминал ту заварушку с будильниками! Я просто обалдел, когда они, ха-ха-ха, на всю станцию…
Кублашвили, сузив глаза, присмотрелся. Ага, это же тот самый «часовщик»! Ничего не скажешь, старый знакомый. Только из-за бородки не узнал его.
Часами надумал промышлять. Как же, недурный бизнес! С выгодой можно продать за рубежом.
Закупил как-то десятка полтора дамских золотых часиков с браслетами да еще в придачу к ним пяток будильников, и припрятал все это в укромном местечке.
И вот ровно за пятнадцать минут до отправления поезда в вагон поднялся пограничный наряд. Проводник, уверенный, что он вне опасности, прислонился спиной к простенку между окнами, блаженно щурился, словно радуясь чему-то.
И вдруг все пять будильников в один голос, громко и настойчиво заявили о своем существовании.
На лице проводника страх и смятение. Ему не хватало воздуха. С мистическим ужасом смотрел он на пограничников. Глаза расширились. На лбу выступил пот.
— Дело прошлое… Но я и по сей день никак не пойму, сколько голову ни ломал, почему будильники затрезвонили. И именно в тот момент, когда вы заявились. Готов поклясться всеми святыми, что ни один, понимаете, ни один не был заведен! И так внезапно…
— И я не пойму, — уклончиво ответил Кублашвили.
Первой мыслью тогда было дождаться возвращения проводника и в его присутствии изъять контрабанду. Но затем перерешил. С изъятием можно повременить. Час-другой ничего не изменят. Он проучит этого дельца, за которым давно уже водились грешки. Проучит, чтобы надолго запомнилось.
И Кублашвили, поставив завод у будильников на определенное время, уложил их обратно в тайник.
«Однако пора приступать, а то, пожалуй, не я Денисову, а он мне придет на помощь», — подумал Кублашвили и сказал:
— Вынужден прервать нашу беседу. Время у меня ограниченное.
— Можете проверять, но только ни к чему все это. Сам закаялся и десятому закажу… Боком те будильники вышли.
Серые глаза проводника были по-детски чисты, говорил он настолько искренне, что Кублашвили почувствовал к нему невольное расположение.
Порядок досмотра привычный, давно установленный.
Стоя в дверях купе, проводник достал пачку сигарет и, закурив, спросил с простодушным видом:
— Извините меня, но правду ли говорят, будто вы, старшина, особый прибор для проверки придумали… что-то наподобие рентгена. И премию за него — пятьдесят тысяч отвалили… и отвертка у вас… ну, какая-то специальная. Головка начинает светиться, если что.
«Назойлив ты, как осенняя муха, — поморщился. Кублашвили. — Валяй, валяй! Разубеждать не собираюсь, подобное слышать не впервые. Чего ни выдумывают контрабандисты обо мне и моей отвертке!»
— Почему это вас интересует? — холодно спросил он.
Проводник поспешно опустил глаза.
— Поверьте, я без всякой задней мысли.
Последовала неловкая пауза. Проводник поперхнулся табачным дымом, побагровел и закашлялся, схватившись рукой за грудь.
Чтобы как-то сгладить напряженность, Кублашвили миролюбиво, чуть ли не дружески, сказал:
— Готово, пошли дальше.
Пятое купе. Нижний диван, батарея, стены. Теперь верхний плафон. Кублашвили поставил в проходе деревянную лесенку, ловко поднялся по ней. Да, видимо, и тут давно уже никто не касался плафонных шурупов. Вон даже головки у них заржавели. А почему, собственно, заржавели? Уже стало правилом ничего не принимать на веру и, если возникло сомнение, обязательно доискиваться до первопричин.
7
«Унтернемен Цеппелин» — разведывательно-диверсионный центр в главном управлении имперской безопасности фашистской Германии. Занимался террористическими актами против руководителей Советского государства и видных военачальников, диверсиями на оборонных заводах, организацией антисоветских выступлений.