– Я сказал рядом! – шепотом рявкнул он.
– Прости, я что-то…
Единственное окошко приковывало взгляд. Ужас перерос в панику, дыхание сбилось, и в страхе зашлось сердце.
А потом все закончилось. Более того, сознание стало ясным-ясным, словно…
– Ты зачаровал меня?
Кощей отстраненно кивнул и пояснил, не отрывая взгляда от домика:
– Скорее, снял чужие чары. Побоялся, что на стук твоего сердца и зов крови явится не только ведьма. В любом случае ее охранные заговоры уже сработали, напустили жути, и она наверняка тебя учуяла.
– Там что-то очень страшное? – спросила Василиса, вспоминая разговор о Соколе и ведьме.
Ох, ну не годится она для работы с темными! Вот вернется в Контору и выскажет Баюну все, что хотела сказать последние лет десять. Или вообще за все время работы, потому что потом ее уволят и случая уже не представится.
Кощей впился заострившимся взглядом в избушку. Смотрел не моргая, стало уже совсем темно, но его зеленые глаза недобро и холодно сверкали, отражая неизвестный свет.
– Нет, – наконец ответил он. – Ничего страшного там нет. И никого. А теперь стой и жди, пока не позову.
Превращение происходило плавно, но быстро. Вот стоял Кощей, а вот его фигура дрогнула, поплыла и сложилась в коршуна, коршун махнул крыльями, оторвался от земли и взлетел, растворившись в ночи. Василиса послушно уставилась на избушку, ожидая сигнал и заставляя себя не думать о болоте. Текли секунды, складывались в минуты, но ничего не происходило. Ждать было невыносимо. Потом что-то грохнуло, раздался вскрик, Василиса не выдержала и ринулась вперед.
Она вбежала в дверь и напоролась на непроглядную тьму. Прищурилась, ища печь – ибо какая же изба без печи, – нащупала слабый отсвет, неяркую теплую дымку, сосредоточившуюся в углу, направила туда поток силы, заставляя жарко вспыхнуть огонь в горниле, и огляделась. Изнутри избушка оказалась куда больше и добротнее, нежели выглядела снаружи. Тут было тепло и сухо. Печь красовалась свежей побелкой, рядом лежал валежник. Посреди стояли стол и лавка, на которой сидел Кощей. Выглядел он недовольно, сжимал и разжимал ладонь, тер правое запястье, и этот старый, хорошо знакомый Василисе жест заставил ее нервничать куда сильнее, чем все остальное. На полу, скованные магией, лежали двое. Ведьма и ребенок. Мальчику было лет двенадцать. Красивый, черноволосый, кудрявый. Он смотрел на Василису волчонком и явно был напуган. А вот ведьма скрыла лицо за волосами, и непонятно было, сколько ей лет и что она думает о гостях.
– Я же сказал ждать! – зло прошипел Кощей.
– Я услышала твой крик! – возмутилась Василиса.
– Эта ведьмина шавка чуть не прокусила мне руку. Как бы теперь не заразиться чем…
Василиса вздохнула и подошла ближе, взяла его ладонь, осмотрела, зашептала, вкладывая в слова силу:
– На море на Кияне, на острове Буяне, стоят мосты калиновы, на мостах стоят дубовые столы, на столах сидят девицы – белые царицы. Вы, девицы, белые царицы, берите иглы золотые, вздевайте нитки шелковые, зашивайте раны кровавые…
Мальчишка на полу оскалился:
– Чувствуйте себя как дома, гости дорогие. Развяжите уж, мы вас попотчуем, а то как-то неудобно: гости пришли да сидят несолоно хлебавши, а хозяева разлеглись и отдыхают…
Он был в том возрасте, когда ломается голос: явно хотел уверенно пробасить, но едва не сорвался на фальцет. А значит, боялся. И все равно нашел в себе силы язвить.
Василиса договорила последние слова, проследила, чтобы рана на руке Кощея затянулась окончательно. Мальчишка открыл рот, явно намереваясь сказать что-то еще, но в этот момент ведьма развернулась и с силой пнула его в ногу. Волчонок охнул и замолчал, волосы у ведьмы слетели с лица, и наконец стало возможно ее рассмотреть. Кикимора сказала правду: это была совсем молодая девушка, лет шестнадцати-семнадцати, не больше. На худом остром личике выделялись, притягивая взгляд, огромные черные глаза. Но пожалуй, эти глаза были единственным, чем ведьма могла бы похвастаться. Она была болезненно худа, словно ее морили голодом, и это показалось странным: волчонок был розовощек и явно не страдал от недоедания. Грязные черные волосы спутались в колтуны, бесцветные потрескавшиеся губы сжались в линию. На лице застыло злое и испуганное выражение, которое ее тоже не красило.