Все это время Шуйский со мной — ни слова. Ко мне обращался только Вернер. С Вернером он шутит — хи-хи, ха-ха всю дорогу.
Так что красоты Европы я наблюдала сквозь пелену слез. Три дня проплакала в машине без остановки. От унижения, оттого, что ничего не могла сделать. Деньги все у Шуйского, документы тоже у него.
Я из вполне самостоятельной, самодостаточной личности вмиг превратилась в абсолютно бесправное существо. В человека, связанного по рукам и ногам.
Потом немного пришла в себя. Думаю: приеду в Москву, документы свои заберу. И прости-прощай.
Но прошло почти десять лет, прежде чем я именно так поступила.
Пока я рыдала, Шуйский любовно фотографировал местные красоты. Меня в кадр не брал. Все фото из той поездки, где есть я, делал Вернер.
Наконец мы вернулись в Кёльн из этой романтической прогулки.
Не успели приехать — телефонный звонок. Звонил Виталик Бондарчук, композитор. Он сообщил, что у Шуйского в Иркутске умер отец.
Шуйский бросился в аэропорт — менять билет.
Похороны Шуйского-старшего
Про родню Шуйского я тогда ничего не знала...
Позже мне стало понятно: зверский нрав супруг унаследовал от своего родителя. В списке «подвигов» Шуйского-старшего числится, например, такой: он избил до полусмерти собственную мать за то, что та не давала ему, пьяному, ключи от гаража.
Через полгода эта женщина умерла от рака. Многие считали, что побои спровоцировали рост опухоли.
Точно так же этот человек относился к своей жене — матери Шуйского и его сестры. Она, избитая им дочерна, убегала от мужа в чем была, с двумя маленькими детьми.
Мать Шуйского развелась с его отцом, когда моему будущему спутнику жизни было лет пять. От супруга она убежала в Ангарск — он в шестидесяти километрах от Иркутска. Муж ее и там настигал. В конце концов моя свекровь от него убежала к своим родителям прямо в ночной рубашке...
Только через много лет после развода она, возвращаясь домой, перестала оглядываться по сторонам — не подстерегает ли ее мучитель.
...Умер человек, с которым Шуйский много лет даже не разговаривал (он в детстве был на стороне матери). Шуйский никогда не изъявлял желания общаться с отцом.
Правда, он, переменчивая натура, как-то, будучи уже взрослым, съездил к отцу в Иркутск. Встретился с родителем.
Шуйский мне рассказывал:
—?Я его понял...
В чем, интересно?
Короче говоря, Шуйский страшно переживал смерть отца. Он рвался на похороны.
Я вообще не знала, что мне делать, куда деваться. То ли опять в одиночестве возвращаться в Москву, то ли остаться в Германии. Из аэропорта он мне звонит и заявляет:
—?Ты поедешь со мной в Иркутск или нет?
Перед лицом смерти все бледнеет. Я забыла все свои обиды и ответила:
—?Саш, если я тебе нужна, то, конечно, поеду.
—?У тебя есть двадцать минут на все сборы.
Мы накупили довольно много вещей. (В дни потепления наших отношений Шуйский даже стилиста приглашал, который нам помогал выбирать одежду. Он скрупулезно готовил меня к блестящему будущему — волосы с этой целью мне выкрасили в рыжий цвет!)
Как мне успеть на самолет? Я все мигом — в пакетики. Благо, был большой опыт переездов. Складываю все манатки со скоростью звука. И — пулей в аэропорт. Успела.
Тут с Шуйским произошло нечто вроде душевного переворота. Я подумала: наконец-то у него проснулось чувство вины за то, что он творил. Он стал вдруг такой внимательный. Обмяк весь — мне стало его так жалко. Папа все-таки умер. Мне сразу представилось, что бы я чувствовала, если б моего отца не стало... Бедный Шуйский!
В самолете он говорит:
—?Ты меня прости за то, что я так себя вел. Ты для меня самый дорогой человек на свете. Больше никогда в жизни не буду тебя обижать!
Знал ведь, что обижал, но все равно делал.
Я его, конечно, простила.
Руку он тогда на меня еще не поднимал. Имело место просто хамское поведение. Я и предположить не могла, что женщину можно бить. Думала: это только бывает в семьях дикарей. Но чтоб средь бела дня, цивилизованный человек, на трезвую голову...
Мы добрались до Иркутска. Прошли похороны. Сидим на поминках. У нас принято: о покойном — или хорошо, или ничего. Никто про отца ничего хорошего не сказал. Больше хвалили его профессиональные качества. Мол, работяга был, труженик редкий. Потом, когда все уже подвыпили, кто-то встал и говорит:
—?Разный он был, конечно...
И вдруг Шуйский, тоже уже изрядно поднабравшись, вскакивает с места и орет:
—?Как разный был?!
Началась пьяная драка. Все вывалили на улицу. Шуйский сорвал с носа очки в дорогой оправе. Говорит мне:
—?Держи! — И азартно кинулся в это месиво.
Там уже не понятно было, где свои, где чужие: кто за кого.
Я смотрю на это побоище вытаращенными глазами. Мне не верится, что я участница подобного шоу. Люди кидаются друг на друга с чудовищной матерной бранью.
Рядом со мной стоит родная сестра Шуйского. Она посмотрела на меня как-то странно и сказала:
—?Ты еще о многом не знаешь...
Я была в таком шоке, что просто лишилась дара речи. Мы сели в машину. Я молчу. Шуйский молчит.
Вдруг он заявляет:
—?Я все разрушил.
Он, наверное, имел в виду тот образ, в котором он хотел передо мной предстать. Пожалел, что раньше времени продемонстрировал мне свое нутро.
—?Ты меня никогда не простишь, я знаю.
—?Всякое бывает, Саш, в таком состоянии. А тот человек был не прав — он задел твои чувства... У меня, Саш, только один к тебе вопрос: вдруг ты за что-нибудь на меня рассердишься? Ты и на меня сможешь вот так, с кулаками?
—?Ты думаешь, что говоришь? Как тебе такое в голову могло прийти? — отвечает.— Ты, может, скажешь, что я и маму родную могу избить?
На следующий день поехали к его друзьям. С ними мы совершили небольшое путешествие по берегу Байкала. Красота там сказочная! Мы много фотографировались. У меня до какого-то момента хранилось много счастливых снимков. Позже я их все уничтожила, чтобы ничто не напоминало о Шуйском.
А тогда я опять поверила: просто пару раз сорвался хороший человек. Со всяким бывает.
Опять у нас любовь и полная гармония. Целых три дня.
За перчаточки!
Мы вернулись в Москву. Началась обычная жизнь. В то время мы записывали альбом романсов.
Шуйский, как я уже писала, тогда страшно пил. Выдувал по бутылке виски в день.
И вот как-то собираемся мы на съемку. Он меня спрашивает:
—?Помнишь, мы в Германии тебе перчаточки купили — желтые такие, с черной бахромой? Ты не знаешь, где они?
—?Саш, сама не могу найти. Все перебрала — их нигде нет.
—?Как нет?! Мы же их привезли!
Мы тогда столько всего накупили. И еще надо принять во внимание скорость, с которой мне пришлось собираться по его же милости.
—?Саш, может, они у Вернера остались? Они же маленькие, тоненькие, в таком крошечном пакетике. Там много бумажных мешочков оставалось после нашего скоропалительного отъезда.
—?Как остались у Вернера?!
Он резко разворачивается и со всего размаху бьет меня по лицу.
У меня случилось что-то вроде короткого замыкания. Даже боли я не почувствовала. Я не могла понять, за что меня ударили.
—?Ты не готова к семейной жизни!
Единственное, что я смогла ответить:
—?Саш, к такой, пожалуй, действительно не готова.
В ответ он хватает первое, что попалось под руку — бутылку или тарелку,— и кидает с грохотом. Спасибо, не в меня, а куда-то в сторону.
Вырасти я в другой семье, столкнись я раньше с домашним насилием, я бы лучше была готова к такой жизни. А кроме семьи у меня был еще и Лёня, который с меня пылинки сдувал. Не помню, чтоб мой первый муж, выйдя из транспорта, не подал мне руку. Или не помог надеть пальто. Все со мной: будьте добры, извините, пожалуйста... И вдруг — такой Хичхок: ужас абсурда или абсурд ужаса.