Мы вернулись в Москву. Началась обычная жизнь. В то время мы записывали альбом романсов.
Шуйский, как я уже писала, тогда страшно пил. Выдувал по бутылке виски в день.
И вот как-то собираемся мы на съемку. Он меня спрашивает:
— Помнишь, мы в Германии тебе перчаточки купили — желтые такие, с черной бахромой? Ты не знаешь, где они?
— Саш, сама не могу найти. Все перебрала — их нигде нет.
— Как нет?! Мы же их привезли!
Мы тогда столько всего накупили. И еще надо принять во внимание скорость, с которой мне пришлось собираться по его же милости.
— Саш, может, они у Вернера остались? Они же маленькие, тоненькие, в таком крошечном пакетике. Там много бумажных мешочков оставалось после нашего скоропалительного отъезда.
— Как остались у Вернера?!
Он резко разворачивается и со всего размаху бьет меня по лицу.
У меня случилось что-то вроде короткого замыкания. Даже боли я не почувствовала. Я не могла понять, за что меня ударили.
— Ты не готова к семейной жизни!
Единственное, что я смогла ответить:
— Саш, к такой, пожалуй, действительно не готова.
В ответ он хватает первое, что попалось под руку — бутылку или тарелку, — и кидает с грохотом. Спасибо, не в меня, а куда-то в сторону.
Вырасти я в другой семье, столкнись я раньше с домашним насилием, я бы лучше была готова к такой жизни. А кроме семьи у меня был еще и Лёня, который с меня пылинки сдувал. Не помню, чтоб мой первый муж, выйдя из транспорта, не подал мне руку. Или не помог надеть пальто. Все со мной: будьте добры, извините, пожалуйста… И вдруг — такой Хичхок: ужас абсурда или абсурд ужаса.
Я ушла в чем была. Он мне даже вещей собрать не позволил. Понятно: на его деньги все куплено! Захлопнула дверь… Подождала, пока открылась ближайшая станция метро. И стала кататься по кольцевой. В какой-то момент я уснула, потому что не выспалась.
Ездила-ездила. Проснулась и думаю: куда я сейчас пойду, к кому? Шуйский за эти месяцы умудрился как-то аккуратненько отодвинуть всех моих друзей. Такая любовь: мне в тот момент никто, кроме моего героя, нужен не был.
Я знала: Лёнька по-прежнему снимает квартиру на Пятницкой. Но я не могла к нему пойти. У меня даже мысли не было попроситься у него хоть час посидеть.
Стыдно было даже подумать об этом.
Выйдя из метро, я решила позвонить Шуйскому и попросить, чтобы он просто отдал мои вещи. Пусть вернет хоть то, с чем я к нему пришла. Не надо мне всего, купленного им. Я набираю из автомата его номер. Он не берет трубку долго-долго. Включен автоответчик. Я наговариваю на него:
— Отдай мне, пожалуйста, документы и вещи, с которыми я к тебе пришла.
В какой-то момент он взял трубку. Услышал, что звоню я, — и сразу ее кинул. Я продолжаю настойчиво звонить.
Ни с того ни с сего он одумался. Говорит:
— Заходи.
Я возвращаюсь. Захожу в подъезд. Лифт не работал, поэтому пришлось подниматься пешком.
Уже подходя к нашему этажу, я услышала, как с характерным звуком захлопнулась металлическая дверь квартиры Шуйского. На лестнице лицом к лицу я столкнулась с какой-то молодой женщиной. Я сразу поняла: она вышла от него.
Шуйский распахнул передо мной дверь:
— Заходи!
Я поняла: вернулась зря. Шуйский был пьян и находился в абсолютно невменяемом состоянии. Вещи собрать я не решилась.
Если сейчас примусь выяснять отношения, если скажу хоть слово, случится что-то страшное. Решила: сейчас надо просто затихнуть, дать ему возможность отоспаться. А там, на трезвую голову, все и выясним. Так я осталась в квартире.
Он проспался, проснулся, встал. Молчит. И я молчу. Несколько дней мы вообще не разговаривали. Жили как соседи по коммуналке. Потом Шуйский смилостивился:
— Можешь пожить здесь две недели. За это время квартиру себе подыщешь.
— Хорошо, — отвечаю.
Ситуация повторяется: те же слова я уже услышала от совершенно чужого человека — женщины, которая пустила нас с Лёней две недели пожить в своей комнате. Тогда мы чувствовали благодарность к квартирной хозяйке. А сейчас… Сейчас это я услышала от человека, который утверждал: никого ближе, чем я, у него не было и нет.
Любовь не уходит в один миг. Иногда нужна непросто неприятность, а катастрофа, чтобы ее разрушить.
Я все равно любила его. В начале этой книги я вспоминала, как стояла у окна и рыдала, провожая глазами своего мучителя.
Вот я и дошла до этого эпизода. Шуйский мирно прохаживался по двору с бультерьером на поводке. А я молча плакала у окна: как же это я больше никогда его не увижу, не услышу его голоса, не почувствую его запах. Как же моя жизнь будет без этой любви? Разве смогу я кого-нибудь еще так сильно любить?