Не раздеваясь, Григорий прошел в столовую и сел у стола. Обеспокоенная мать выглянула из спальни.
— Что с тобой, Гришенька? На тебе лица нет!
И неожиданно для себя самого Григорий вдруг разрыдался, уронив на стол голову — фуражка свалилась на пол. Судорожно вцепился обеими руками в скатерть.
— Звери! Звери! — выкрикивал он сквозь слезы.
— Александр Ильич! — с тревогой позвала мать.
Отец вышел и, стоя у стола и глядя в вихрастый затылок сына, слушал его сбивчивый рассказ. Потом осторожно погладил Григория по голове:
— Зачем же ты бродишь по городу в такие дни? Весь народ озверел, с ума посходил.
Мать налила воды, Григорий выпил, стуча о край стакана зубами. Прибежали сестры и смотрели на брата испуганными глазами…
А Григорий говорил уже о другом:
— В Нижнем Шибряе крестьяне отказались отдать хлеб, так их убили. В Александровке и Березовке убито восемнадцать человек.
— Ну, вот видишь! — упрекнула мать. — Кого угодно могут убить! Мужики совсем озверели!
— Мамочка! А разве они виноваты? Вот если бы мы, дети твои, умирали у тебя на глазах с голоду, разве ты не озверела бы?
— Как ты с матерью говоришь, Григорий? — строго остановил отец.
— А что?! — вскинул Гриша голову. — Разве не преступление, как ты, держать под замками тысячи пудов хлеба, когда кругом голод? А?!
— Ну, знаешь!.. — Александр Ильич развел руками. — Я никогда чужого не трогал! Был бы мой хлеб — дело другое. А ты, вместо того чтобы собирать слухи…
— Это не слухи! Это революция!
— Мать, налей ему валерьянки! — сердито буркнул Александр Ильич, уходя.
Хлопнула дверь. Младшая сестра со слезами на глазах смотрела на Григория.
— Ой, лихо ты мое, лихо! — покачала головой мать. — Чует мое сердце — не сносить тебе головы, сыночек. Горячий ты и справедливый. А таким-то горше всех живется.
К вечеру на другой день зашел Андрей, посидел, внимательно посматривая на товарища.
— Максим умирает, — глухо сказал он.
На улице после вчерашнего крика и шума стало тихо, и мать скрепя сердце разрешила Григорию пойти с Андреем. Тот повел его прямо к Максиму. Умирающий лежал не в том доме, куда его после вчерашних побоев внесли, а в крошечной избенке на одной из окраинных улиц на берегу Цны. Выпал снег, но река еще не замерзла. Черная, она дымилась холодным паром, и по ней плыла снеговая шуга.
Уже сгущались сумерки. Три небольших оконца пропускали в домик мало света, на столе, возле кровати, где лежал Максим, горела трехлинейная лампа. В ее свете белое, изможденное лицо пожилой женщины, сидевшей у кровати, могло бы показаться мертвым, если бы не написанное на нем страдание. Она не обернулась на скрип двери.
Еще несколько человек было в комнате. Возле кровати сидел широкоплечий мужчина во всем черном, — Григорий не сразу угадал в нем священника. Плакала большеротая девушка, которая вчера кричала «Максим, не смей!». Низко наклонившись над лицом умирающего, старушка умоляла о чем-то сына, но он смотрел на нее с сожалением и только повторял с укором:
— Мама!.. Мама!.. — Но вдруг последние силы вскинули его на постели, он, хрипя и задыхаясь, крикнул: — Мама! Он этим крестом… когда шли… благословлял… а они меня ногами… ногами… ногами…
— Да простит тебе господь, сын мой! — глухо пробормотал священник, вставая и пятясь к двери.
— Пусть он вас сначала простит, святой отец, — прохрипел Максим.
— Не уходите, батюшка! Не уходите! — умоляла мать.
Максим резко откинулся назад, на подушки, и по подбородку его потекла черная струйка крови… Священник, наклонившись у низкой двери, поспешно вышел; от него на стоявшего у порога Григория пахнуло запахом ладана.
— Все. Пойдем, — сказал Андрей.
Кто-то толпился в передней и на крылечке, дверь не закрывалась, в доме в голос рыдала мать.
Улицы на окраинах не освещались, мальчики в темноте с трудом выкарабкались на береговой обрыв Цны. Здесь Андрей потоптался, вглядываясь в темные силуэты домов, в раскачивающиеся на ветру черные голые деревья.
— Вот какими должны быть люди! — пробормотал Андрей. — Побольше бы таких, как Максим и Подбельский. Ну, завтра о Подбельском еще вспомнят.
— Ты что-то знаешь, Андрей! — с обидой упрекнул Григорий. — Почему ты относишься ко мне с предубеждением? Ведь ты же веришь, что я не предатель, не могу им быть.
Андрей долго не отвечал, потом взял товарища за пуговицу шинели.
— Знаешь, пойдем в театр. Там сегодня будет полно народа.
Удивленный Григорий помолчал, боясь, что мать опять станет беспокоиться, если он вернется поздно.
— А билеты? — неуверенно спросил он.