А потом Григорию снился Кларан и ночная прогулка с Еленой по набережной, и желто-синее сверкание огней в глуби озера, и почему-то стихи:
И будто бы — во сне — Елена тянулась к нему и спрашивала шепотом: «Наш Париж — это Москва? Да?» И он отвечал тоже шепотом: «Да!»
Виктор Ногин позвонил из Питера в двенадцатом часу утра. Почти сутки телефон до этого звонка молчал, и дежурившая в секретариате Дононова с лихорадочной торопливостью схватила трубку.
— Алло! Алло! Московский совет. Да, да… — Лихорадочно заблестевшими глазами она оглянулась на стоявших здесь Григория и Ведерникова и скороговоркой бросила — Питер. Ногин.
На подвернувшемся под руку клочке бумаги она записывала обрывки фраз и слов, а склонившиеся над столом читали это из-за ее плеча:
— «Сег… ночь… врк… занял… вокз… банк… телегр… занима… Зимн… двор… правит… будет… низлож… сег… пять… час… открыв… съезд… Ногин…»
Уронив все еще хрипевшую трубку телефонного аппарата, Дононова смотрела на Григория и Ведерникова сияющими глазами.
— Ну вот, свершилось! — твердо и громко сказал Ведерников, ни к кому не обращаясь и рассматривая исписанный торопливыми карандашными каракулями обрывок листа бумаги. — Товарищ Дононова, я полагаю, надо немедленно телефонировать во все райкомы, на крупные заводы. А нам, Григорий, в комитет!
Они выбежали на площадь. День, как и всю неделю, был серый, пасмурный, но перед памятником Скобелеву шумел голосами очередной митинг. Мальчишки карабкались на цоколь монумента. Оратор без шляпы, с развевающимися по ветру черными волосами, обхватив рукой чугунный столб светильника, захлебываясь, кричал о святой Руси, о долге русского человека.
— Опять меньшевик Исув надрывается, — бросил на ходу Ведерников. — Мало досталось ему вчера на митинге в Покровских казармах! Недостаточно трибуны в городской думе, — на каждом шагу распинается.
Озорно сверкнув глазами, Григорий рванулся в толпу и, растолкав людей, вскарабкался на подножие светильника. Обескураженный Исув замолчал, и Григорий крикнул во всю силу:
— Не верьте меньшевику, товарищи! В Питере мы победили!
Исув взмахнул обеими руками и повалился в толпу.
Через два часа о победе восстания в Петрограде уже знали повсюду: в Московском комитете, в областном бюро, в «военке», помещавшейся в здании Капцовского училища в Леонтьевском переулке. Знали во всех райкомах, на заводах Гужона и Бромлея, Михельсона и Гоппера. Знали не только большевики — знали и меньшевики и эсеры. Текст перехваченной телефонограммы Ногина лежал на столе кремлевского кабинета командующего военным округом Рябцева, в объемистом портфеле председателя городской думы Руднева; осеняя себя крестом и нервно поглаживая холеную седую бороду, телефонограмму читал патриарх. И уже скакали по улицам гонцы Рябцева, безостановочно стучали телеграфные ключи; мчались, пригнувшись к рулю, мотоциклисты, проносились, сшибая нерасторопных прохожих, военные и гражданские автомобили.
И сообщение Руднева, которое он вынужден был сделать в Московском Совете на совещании всех фракций, уже ничего не прибавило к тому, что все знали. Сидевший неподалеку от Руднева Рябцев угрюмо хмурился — ему только что передали телеграмму Керенского, сбежавшего из Петербурга в Псков Он просил сохранять верность Временному правительству и оставаться на местах так же, как он сохраняет за собой пост главнокомандующего «впредь до изъявления воли Временного правительства республики».
И в этот день Григорий так и не сумел выкроить полчаса, чтобы забежать домой: ему пришлось ехать на Ходынку и в Лефортово, выступать на солдатских митингах. В Политехнический музей на объединенное заседание рабочей и солдатской секций Советов он тоже чуть не опоздал, попал в зал, когда Смидович уже объявил заседание открытым.
Клубы сизого махорочного дыма занавешивали потолок, немолчный гул голосов наполнял зал. Позади стола президиума косо висела пустая позолоченная рама, раньше в ней был царский портрет.