— Мы пройдем двором. Там пропустят. И мы сразу же уйдем. Сделаем дело и уйдем.
— Какое дело? — переспросил Григорий.
— Там скажу. Только ты меня подождешь у ворот театра, мне забежать надо. — И, не дожидаясь ответа, Андрей быстро пошел в сторону.
Григорий нерешительно побрел к театру.
У подъезда ярко горели фонари, извозчичьи пролетки поблескивали кожаными и клеенчатыми верхами.
До начала спектакля оставалось с полчаса. Григорий, чувствуя необычную тревогу, ждал, прислонившись к воротам театра. Но вот из темноты выскользнула фигура Андрея. Он схватил Григория за рукав и потащил за собой в темную глубину театрального двора. В окошках подвала тускло брезжил свет. Дверь на стук открыл бородатый сторож, присмотрелся к Андрею.
— Колобков, что ли? — спросил он, дыша на ребят запахом крепкой махорки. — С кем ты?
— Свой.
— Ну, шагайте.
В полутемном коридоре, где пахло старым холстом, пылью и клеевыми красками, мальчишки сняли шинели и фуражки. Глухо, словно из-под земли, сюда доносился шум театрального зала, пиликанье настраиваемых скрипок.
— Теперь на галерку… Через две минуты начнут! — прошептал Андрей и сунул в темноте в карман Григория пачку бумажек. — Погаснет свет — швыряй вниз. Понял?
И Григорий сразу услышал, как взволнованно застучало сердце. Вот то, чего он ждал, о чем думал, прислушиваясь к сонной тишине дома. Наконец-то он стал ближе к той невидимой и опасной работе, которую вели Подбельский, Доронин и их друзья!
Они пробрались на галерку, набитую молодежью. Отсюда хорошо был виден партер, и палевый атласный занавес, и оркестровая яма.
Ставили «Аскольдову могилу». «Аскольдова могила» и «Громобой» Верстовского вот уже почти полвека пользовались в городе неизменным успехом. И хотя Верстовский умер больше сорока лет назад, тамбовские театралы продолжали чтить память знаменитого земляка.
В губернаторской ложе восседал во главе своего пышно разряженного семейства фон Лауниц и кто-то из петербургских чинов, приехавших для подавления смуты. В партере шуршал шелк, белели тончайшие кружева, сверкали драгоценности, блестели золотом и серебром офицерские эполеты, аксельбанты. Мелодично звенели шпоры.
Но вот наконец погас свет, и дирижер, требовательно постучав палочкой по пюпитру, взмахнул руками. Но еще не прозвучали первые такты увертюры, как ломкий мальчишеский голос крикнул на галерке:
— Фон Лауниц убийца!
И с галерки — словно взметнулись стаи белых птиц — полетели вниз листовки.
— Свет! Свет! — истерически кричал кто-то.
И когда вспыхнули люстры, фон Лауниц, бледный, как еще кружившиеся в воздухе листки, что-то кричал растерявшемуся полицмейстеру — за шумом нельзя было разобрать слов. Губернаторские дочки и их полнотелая мамаша жались в глубине ложи и с ужасом глядели в зал, видимо ожидая, что в них бросят бомбу.
По партеру метались перепуганные люди, женщины визжали. Молоденький офицер читал упавшую ему на плечо листовку. Священник в тяжелой рясе крестил толпу.
В начавшейся суматохе Андрей и Гриша с трудом выбрались с галерки, сбежали вниз и через десять минут оказались на улице.
— Дуй до дому! — крикнул Андрей. — Мы свое сделали! Ишь, зашевелился муравейник!
К подъезду театра, придерживая на ходу шашки, бежали от управы городовые. Тревожными трелями рассыпались по улицам свистки, поспешно цокали о мостовые подковы казачьих коней…
Григорий прибежал домой, не чуя под собой ног. Семья была в сборе — в столовой, за ужином. И мать сразу, как всегда, по лицу сына поняла, что опять произошло что-то необычное, — глаза у Григория горели, а щеки пылали, словно на улице трещал сорокаградусный мороз.
— Что случилось? — с беспокойством спросила мать, поднимаясь из-за стола.
— Ничего, мамочка, ничего. Просто погода очень хорошая.
Александр Ильич глянул сурово и с недоверием:
— Не учись лгать, сын!
Долго в эту ночь Григорий не мог уснуть, ворочался с боку на бок, снова и снова переживая радостное и волнующее чувство близости к безликому для него множеству героических людей, которые бесстрашно поднимались на эшафоты, гнили сейчас на каторге и во всевозможных казематах, — к великому братству революции! Мать перед сном два раза заходила в «мальчишескую», стояла над постелью сына, но он, притворяясь, крепче сжимал веки и негромко похрапывал, как в настоящем сне.
И все же мать узнала его тайну. Уже под утро, как будто что-то толкнуло его, он открыл глаза и сразу сел на постели. Мать стояла у стола со свечой в руке и с побелевшим от ужаса лицом читала листовку. Как он не догадался, что в суматохе и волнении листовка могла остаться в кармане его гимназической курточки?