Мать читала, не замечая, что сын проснулся, и рука ее, державшая крамольную листовку, дрожала все сильнее. Потом она уронила листок на стол, обессиленно села и на щеках ее заблестели слезы.
— Ужас… ужас! — бормотала она чуть слышно.
И вдруг лицо ее посуровело, она резко поднялась и, схватив листовку, торопливо вышла из спальни сыновей.
И почти тотчас же в глубине дома раздался гудящий голос Александра Ильича, потом — грузные и решительные шаги. Отец вошел с листовкой в руке, лицо его выражало смятение.
— Что это? — грозно спросил он, подходя к кровати Григория.
— Это… нашел… на улице.
— Читал?
— Н-нет.
— На, читай!
Григорий нерешительно взял листок и только теперь вспомнил, что он ведь действительно так и не читал прокламацию, он даже не подозревал, что одна из них застряла в глубине его кармана.
Григорий читал при дрожащем свете свечи, которую держал перед ним отец:
— «…Подчиненные Ламанского, понукаемые и поощряемые им, стараются изо всех сил… Свыше шестидесяти трупов, окровавленных кусков мяса, привезены в главное логовище этого зверя — в село Алешки и положены на ледники до прибытия высших властей… Ламанский арестовывает, высылает и даже убивает тех, кого считает лишними свидетелями своих злодеяний…»
Александр Ильич не дал Григорию дочитать до конца, он вырвал прокламацию из рук сына и, зло скомкав, сжег ее на огне свечи.
— Ты понимаешь, что делаешь? Ведь если бы это нашли, всем нам — вернейшая ссылка, если не каторга… Ты понимаешь, под какой удар ставишь и мать, и братьев, и сестер? Ну что мне с тобой делать?! Если эта прокламация появилась в городе, опять неизбежны обыски и аресты. Ну, а если и к нам придут? Губернатор предупреждал меня.
И Григорий только сейчас со всей ясностью понял, какой угрозе подвергал семью, своих дорогих и близких.
— Что с ним делать, мать?! — с гневом спросил Александр Ильич. — А? Его же нельзя оставлять здесь!.. Ну, вот что! Завтра же я отправлю его в Борисоглебск, пусть поживет у няни Вари, пока здесь не уляжется. Тем более, что мы ее давно не навещали.
— Но как же он доедет? — удивилась мать. — Поезда не ходят, а до Борисоглебска двести верст.
— Грохотов отправляет завтра товар.
Утром стало известно, что ночью по всему городу произведены повальные обыски и аресты. Типография, печатавшая листовки, разгромлена. И, ликуя по этому поводу, тамбовские черносотенцы послали в «Правительственный вестник» телеграмму: «Союз Русского Народа в городе Тамбове просит Тебя, Государь, о сохранении смертной казни…»
6. „ПОЛУЧАЙ, МЕРЗАВЕЦ…“
В полдень из просторного двора магазина «Грохотов и сын» выехали две груженные скобяным товаром подводы. Приказчики Харлампий и Евстигней, здоровенные дюжие молодцы, стоя у возов, выслушивали последние наставления хозяина. Тот, в плисовой жилетке, в накинутом на плечи черном романовском шубняке, наказывал беречь коней, не гнать.
— И смотрите, ребята, особо ты, Харлампий, ты старшой: чтоб без баловства. В аккурате сделаете — в обиде не оставлю. Ну, с богом. — Сняв картуз, Грохотов широко перекрестился, перекрестил подводы.
На эти дни Гриша сменил свою гимназическую шинель и фуражку на простую одежду: кокарды и орластые пуговицы были ненавистны повсюду.
Грише хотелось узнать, что произошло вчера в театре, кто арестован, но в глубине души шевелилось смутное чувство страха: а вдруг и за ним придут — ведь записали же его фамилию при аресте Подбельского. И когда подводы отъехали от дома, он испытал чувство облегчения. Да и няню Варю, которая когда-то качала его в колыбели, хотелось повидать — по старости и болезни она давно не приезжала в Тамбов.
И вот осталась позади базарная площадь с ее гомоном и криком, с пьяными скандалами у трактира и визгливой песней шарманки. Прогрохотали под колесами бревна разболтанного моста через Цну, и потянулись мимо поля и березовые рощи, уронившие листву.
С неожиданной жадностью Гриша всматривался в унылый осенний пейзаж, слушал вой ветра в проводах. Щемящую грусть навевало это предзимнее безмолвие, вид нищих изб с подслеповатыми окошками, заткнутыми тряпьем и соломой.
Харлампий, красивый и бравый парень с щегольскими усиками, смотрел кругом, исполненный презрения.
— Рази ж это люди? — махнул он кнутовищем в сторону колодца, где стояли и смотрели на проезжающих любопытные бабы. — Рази ж они понимают, что есть жизнь? Да я бы тут, довелись мне, с тоски бы в первую ночь удавился!