Когда в день ареста, уже сидя на гауптвахте, он услышал пулеметные очереди у арсенала и казарм 56-го полка, он понял, что стал жертвой провокации, и, если бы у него оказался при себе револьвер, он не медля пустил бы пулю себе в лоб. Выглядел он почти безумным, и Григорию стоило большого труда успокоить его.
А на Степашку Григорий натолкнулся совершенно случайно, уже собравшись уходить из Кремля. Потрясенный увиденным, горами трупов у арсенала и возле казарм, Григорий с трудом шагал к воротам, когда сзади раздался радостный крик:
— Дядя Гриша!
Остановился, посмотрел назад. Размахивая руками, к нему бежал мальчишка с забинтованной головой.
— Дядя Гриша!
— Степашка! Гаврош!
— Я! Меня монашки к себе унесли. Вон, гляди, они возле собора стоят!
Прижимая к себе тщедушное, с торчащими лопатками тело мальчишки, Григорий почувствовал, как в горле у него закипают слезы. Оглянулся: у стены Покровского собора стояли две темные неподвижные женские фигуры со сложенными на груди руками. Он помахал им рукой, но ни одна из них не шевельнулась и не ответила ему. Григорий и Степашка направились к Троицким воротам Кремля.
И еще один бесконечно памятный день.
Почти сутки перед этим Григорий провел дома, с Еленой и сыном, впервые подержал на руках крошечное сморщенное тельце, всматриваясь в круглое личико с еще бессмысленными синеватыми глазками, обрамленное светлыми волосами. Сын. Человек, которому предстоит заменить его, Григория, на земле, продолжить его дело. Странно, но Григория почему-то охватывало необъяснимое чувство неловкости, чувство непонятной вины и перед Еленой, и перед маленьким, и, только глядя в сияющие, полные счастья глаза жены, он успокаивался, приходил в себя.
Вечером отправился в Совет — там шли приготовления к похоронам убитых в октябрьских боях. Пошел пешком, хотелось подышать свежим морозным воздухом поздней осени, посмотреть на улицы, где совсем недавно сражались он и его друзья.
Трамваи уже пошли. На Трубной площади бригада рабочих укладывала вывороченные в дни боев рельсы, заваливала землей окопы; трое ребят пытались поднять поваленную афишную тумбу. Григорий присоединился к ним, подпер плечом и, когда тумба встала на место, постоял перед ней, рассматривая разноцветные обрывки афиш. «Баядерка», «Паяцы» и тут же, рядом, — угрожающие реляции Рябцева, приказы ВРК. И нацарапанное старческой дрожащей рукой: «Пропала маленькая беленькая собачка, шпиц. Умоляю вернуть. Вознаграждение — фунт картошки».
В Совете на Скобелевской площади было празднично и торжественно, но на лицах людей лежал отсвет печали, скорби; тяжелое чувство возникало от обилия красного и черного цветов, полонивших здание. Входя, Григорий остановился на пороге; из глубины Совета доносился торопливый, лихорадочный перестук — ему почудилось, что снова где-то бьют пулеметы.
Почти бегом поднялся на второй этаж и, рывком распахнув дверь, ворвался в парадный беломраморный зал. И облегченно вздохнул: нет, не пулеметы! Стучали швейные машинки. Четыре женщины, не поднимая глаз, сшивали длинные полосы кумача и черного лоснящегося сатина — траурное убранство Красной площади на завтрашний день. Женщины работали сосредоточенно и молча, сурово стиснув губы; полосы красной и черной материи ползли из-под машинок, затопляя зал. Григорий молча постоял на пороге и ушел.
В комнате с круглым столом Григорий застал Вадима Подбельского, ставшего теперь народным комиссаром почт и телеграфов, и Скворцова-Степанова. Они писали статью для завтрашнего номера «Социал-демократа». Григорий подсел к ним. Вполголоса переговариваясь и перечитывая написанное, они проработали с полчаса, потом Скворцов негромко прочитал статью.
— «Товарищи! — глухо бормотал он. — Сегодня торжественный и скорбный день — день похорон многих наших товарищей, которые еще так недавно были полны жизни и высоких стремлений к освобождению человечества. Они были в наших рядах, они добровольно шли против врага. И они погибли за общее дело, за святое дело… Скорбные дни сменятся радостными днями, и на развалинах старого разовьется новая жизнь, свободная и счастливая…»
Освободившись от дел, поздно ночью, Григорий пошел на Красную площадь. Здесь вдоль Кремлевской стены, от Никольских до Спасских ворот, горели костры, пахло мокрой глиной. В Иверской часовне, где раньше, со времени изгнания Наполеона, и днем, и ночью неугасимо горели перед иконами свечи, куда перед коронованием приходил каждый русский царь, сейчас было пусто и темно. Патриарх Тихон отлучил Совет от церкви, и богомолки покинули часовню, охранявшую Кремль своими молитвами.