— Ну уж и половина!
— А как ты думаешь? Столыпины и треповы, луженовские и полковники риманы — они что, не Россия? Вон посмотри, на столе лежат номера «Нивы», специально подбирал, так сказать, для иллюстрации… Летопись нашей всероссийской подлости, нашего невежества и чванства. «Шапками закидаем!», «За царя-батюшку, за веру и отечество!» И закапывали в чужую землю тысячи молодых людей, которые, возможно, составили бы гордость и славу России. Не умеем ценить. Я уж не говорю о Пушкине и Лермонтове, о Шевченко и Чернышевском, о Писареве и Белинском. Возьми Павлова. Только что ему, первому из русских ученых, присудили Нобелевскую премию, а у него в России даже лаборатории порядочной нет, и ходит он пешечком через весь Питер в свою Медицинскую академию. — Корней рывком сел на койке, схватил со стола стопку журналов. — Ты посмотри, посмотри! Вот они — Витте, Победоносцев. Эти живут во дворцах и разъезжают в каретах, а ученый с мировым именем нищенствует. И будет нищенствовать, если не научится пресмыкаться! Смотри, читай! «Вдали от родины вы легли костьми за Государево дело, исполненное благоговейного чувства любви к Царю и Родине». А большинство солдат погибало с проклятиями на языке! Бездарная война, бездарное командование, бездарное правительство, и за все русский народ платит своей кровью, своей жизнью, «исполненный благоговейного чувства любви к царю». Тьфу! Противно!
Гриша еще в Тамбове читал эти журналы, но сейчас с новым интересом перелистал знакомые номера. Целые страницы портретов убитых под Мукденом и Лаояном, а следом — объявления вроде: «… ноги искусственные легки, прочны и изящны» — это для калек, которые вернулись оттуда, «Усатин» и «Перуин» для быстрого роста волос и какие-то усовершенствованные корсеты.
Выключив свет, они долго разговаривали в темноте.
Спал Григорий плохо, снились путаные, кошмарные сны. То снилось, будто он скачет на черном коне по заснеженной пустой степи. Кто-то невидимый нагоняет его и старается ударить в спину, и он — не от удара, а только от ожидания удара — падает через голову коня. Конь останавливается, улыбаясь, как вечером при аресте Бервиля улыбался Женкен, и говорит человеческим голосом: «Отрубят, отрубят…» Потом снился ледоход на Цне и все выше вздымающаяся вода, а он, Гриша, будто бы застрял на острове Эльдорадо и вода подступает все ближе и ближе, потом оказывается, что это не Цна, а Нева, грозная и могучая, словно отлитая из холодного расплавленного свинца.
Проснулся он рано, с тяжелой головой. В коридорах дортуаров шумели голоса, Корнея в комнате не было. Он вбежал через несколько минут, взволнованный и сияющий.
— Женкену ночью темную устроили — накинули в коридоре на голову шинель и отлупили! За Бервиля!
Они позавтракали чаем с калачом в студенческом буфете. Корнею надо было идти на лекцию приват-доцента Тарле, и он мимоходом рассказал Григорию, что в октябре прошлого года у здания Технологического института офицер конного разъезда, рассеивая толпу, трижды полоснул Евгения Викторовича Тарле шашкой, и один из ударов пришелся по голове. Выйдя из больницы, приват-доцент целый месяц являлся на лекции с забинтованной головой.
— Так что, друже, попадает не только студентам, а и профессуре.
Гриша упросил Корнея пропустить лекции и побродить с ним по городу.
День сиял, ясный и солнечный, только вздувшаяся, еще не улегшаяся Нева напоминала о вчерашнем ветре. Петербург в мягком осеннем сиянии показался Грише еще величественней, еще прекрасней.
Они прошли по набережным, постояли на Дворцовой площади, миновали Зимний дворец. Прошли по Мойке мимо дома, где жил и умер Пушкин, постояли возле него. Потом решили съездить в Царское Село, поклониться стенам, где провел Пушкин юношеские годы.
Но поехать в Царское не пришлось.
На перроне, где они прогуливались в ожидании дачного поезда, они увидели седого священника в поношенной рясе, с безумным выражением лица. Глаза его смотрели прямо, но, казалось, ничего не видели; тонкие сморщенные губы под рыжеватыми седеющими усиками без конца повторяли что-то неслышное. Иногда священник осенял себя торопливым крестом. Неподалеку стояли два офицера, один хромой, с массивной тростью, другой с рукой на перевязи, — видимо, раненные на японской войне. Они наперебой ухаживали за светленькой миленькой девушкой в синем пальто и синей же шляпке. Деревенская девочка продавала астры. Унылый носильщик скреб метлой пыльные доски перрона.
— Смотри, странный какой! — шепнул Григорий Корнею, показывая глазами на священника, стоявшего на краю платформы.
— Какая-нибудь беда. — Корней пожал плечами. — Теперь без беды редко кто живет.