Требовательно прогудел паровоз, невидимый за станционными зданиями, кривой столб черного дыма встал над крышами кирпичных построек, над голыми вершинами деревьев. Показался паровоз с блестящей выпуклой грудью. Длинным зеленым хвостом изогнулись за ним вагоны.
И тут… священник вдруг удивительно легкими шагами, на цыпочках сбежал с перрона навстречу поезду и встал у самых рельсов, словно собираясь перейти пути. Гудок коротко рванул воздух: паровоз подошел совсем близко и переходить пути стало опасно. Но священник и не собирался переходить. Он перекрестился и, встав на колени и упершись обеими руками в землю, положил голову на рельс.
Высунувшийся из окна паровоза машинист дико закричал, взвизгнула и закрыла лицо ладонями девушка, оба офицера бросились к поезду. Носильщик выронил метлу и стоял с разинутым ртом.
Поезд прошел над тем местом, где лег священник, и, прокатившись немного, остановился. Выпрыгнули машинист и кочегар, а тело, вытянувшееся у рельсов в последнем живом усилии, еще дергалось.
Григорий повернулся и побежал прочь. Корней не мог его догнать.
Забежав за угол, Гриша остановился, и тут его стало тошнить судорожной, выворачивающей внутренности тошнотой.
Подошел степенный, стоявший в сторонке городовой, с укором покачал головой.
— Ай-ай! Совсем молодой, а так нализался! Поди-ка, студенты? Эх, вы!
— Там… человека поездом… зарезало, — с трудом шевеля губами, сказал Корней, и городовой, словно его толкнули, подхватив шапку, мелкой рысцой понесся за угол.
На другой день в «Столичной молве» товарищи прочли набранную мелким шрифтом заметку:
«На Петербургской станции Финляндской ж. д. покончил с собой, бросившись под поезд, пятидесятилетий священник с. Ново-Елизаветинского Днепровского уезда Таврической епархии о. Александр Пономарев. Он положил свою седую голову на рельсы, и колеса паровоза ее отрезали. Старик приехал хлопотать о смягчении смертных приговоров екатерино-славского суда. Потрясенный неудачей, он покончил самоубийством».
Образ этого священника преследовал Григория. Куда бы он ни шел, перед глазами все стояло распластанное на земле тело в поношенной рясе и расплывающееся между рельсами кровавое пятно.
Через день он уехал в Москву.
10. КРУЖЕВНИЦЫ
Григорий в эту осень нередко останавливался перед зеркалом в гостиной, неприязненно всматривался в свое лицо. Ему казалось, что революционер должен быть бесстрашным и мужественным не только по своим поступкам — сам его внешний облик должен свидетельствовать о мужестве и бесстрашии. А у него, у Гриши, было доброе, нежного овала лицо, напоминающее девичье, мягкие, чуть вьющиеся волосы, и в глазах, всегда прикрытых очками, стояло выражение детского доверия и удивления… Он сердито хмурил атласные полоски бровей, тверже сжимал губы и отходил от зеркала. И снова садился за книги.
Он считал, что не сможет стать подлинным борцом, оставаясь недоучкой, не сможет принести большой пользы революционному движению, только нахватавшись верхов, не зная ни истории мира, ни философии, ни одной точной науки. Поэтому он и заставлял себя сидеть за книгами до тех пор, пока не начинала ныть спина, пока не затекали ноги.
Тогда, наскоро перекусив, торопливо накидывал свою гимназическую шинелишку, из которой порядком вырос, и шел к своим новым друзьям.
К этому времени и Таличкина, и Василия выпустили из тюрьмы, для их осуждения не оказалось оснований: синяки и раны Глеба Ивановича легко объяснились пьяной дракой, а арестованные ранее бромлеевские большевики на очных ставках «не опознали» их. Григория радовало, что эти сильные люди относятся к нему со все возрастающим доверием и уважением.
Таличкины сменили квартиру и теперь жили неподалеку от тюлево-кружевной фабрики Флетчера, куда Агаша определилась на работу. Глеб Иванович по-прежнему слесарил на заводе Бромлея.
Однажды под вечер, когда Гриша забежал к Таличкиным, работавший в ночную смену Глеб Иванович, качая сынишку, попросил Гришу дойти до фабрики Флетчера и, дождавшись Агашу у ворот, предупредить, что дома сегодня может быть обыск. Полиция прошлую ночь «шуровала» в нескольких домах неподалеку, и это настораживало.
— Мне самому, Григорий, к проходной являться не след, да вот и Степашка не отпускает, не спит. Постой возле ворот, покарауль, предупреди. А то она иной раз такое принесет — упаси господи. У них там, у баб, тоже смута великая.
К чугунным воротам фабрики Гриша пришел минут за пять до гудка; он стоял, прислонившись к телеграфному столбу, и смотрел в глубь проходной будки. Там горела яркая электрическая лампочка, и под ней висело крупно написанное объявление: