— Стало быть, уезжаешь? — спросил он.
— Да, уезжаю, Глеб Иваныч. Надо.
— И то верно. Учиться тебе нужно, слов нет. Ну, проходи, садись.
Григорий пожал руку Нюше и удивился: как она, несмотря на беспросветную нужду и одиннадцатичасовой рабочий день, похорошела! «Ишь какая мадонна рязанская!» — подумал он и в глубине души снова почувствовал невольную вину перед девушкой: не сумел помочь ей, не научил понимать происходящее. Так и завянет в каком-нибудь подвале эта красота, зачахнет, не успев по-настоящему расцвесть… А хотя — кто знает! — может быть, сама жизнь откроет ей глаза и превратит ее из забитой, всего боящейся девчушки в ту русскую женщину, которая останавливает на полном скаку взбесившихся коней и входит в горящий дом…
Ему хотелось сказать Нюше на прощание что-нибудь теплое, дружеское, но он не мог найти слов и даже обрадовался, когда за дверью послышался мурлыкающий что-то ласковое голос Агаши и счастливый смех Степашки.
— Ага! Вон у нас кто! — воскликнула на пороге Агаша.
И Степашка заулыбался Григорию — он уже успел привыкнуть к частому гостю, приносившему ему то леденцового петушка, то пряник.
И все-таки прощание было грустным, словно Григорий уезжал в какую-то немыслимую даль, откуда ему не суждено вернуться. Больше всех говорил Глеб, рассказывал о заводских делах, советовал Григорию в Питере держаться поближе к таким заводам, как Путиловский и Трубочный, — там есть решительные, смелые люди.
— Тебе на Трубочном с Михаилом Калининым стакнуться бы — этот и крестьянскую, и рабочую нужду на своем горбу вынес. И уж, кажись, и в ссылке успел пожить, и по тюрьмам сиживал… Я с ним в Питере сталкивался. Но и нас ты, друг, не позабывай, мы тебе не чужие.
Разговор не клеился. Григорий то и дело поглядывал на косо висящие ходики. И когда он со вздохом облегчения поднялся: «Ну, мне, кажется, пора», — Нюша тоже неожиданно встала.
— А я тебя провожать пойду! — сказала она решительно и строго и, ни на кого не глядя, пошла за печку — взять свою кацавеечку и платок.
— Меня родные провожать будут, — неуверенно предупредил Григорий.
— Ничего, — отозвалась из-за печки Нюша. — Я в сторонке, возле вагона постою.
— И то, и то, — странно обрадовавшись, закивала Агаша. — И мы бы со Степашкой пошли, да у одного ноги еще не больно выросли, а у другой их Прохоровы начисто отъели.
Глеб Иванович крепко стиснул могучими лапами узенькие плечи Григория.
— Ну, всего тебе, друг! И не сбивайся с нашей дороги — она к правде самая короткая. — Он ткнул Григория колючими усами в щеку и закашлялся, заторопился, доставая кисет.
13. И СНОВА СЕВЕРНАЯ ПАЛЬМИРА
И снова Санкт-Петербург, Питер, рабочий и студенческий Питер, бунтующий, революционный, отдавший тюрьме, каторге и виселице тысячи своих сыновей. Несмотря ни на что, он продолжает бороться, продолжает воевать за свободу, хотя сейчас надежды на победу нет.
Так думал Григорий, глядя из окна вагона на приближающийся город. Уже вставали в сиреневой мгле над туманно видимыми заводскими трубами черные султаны дыма, что-то золотое проблескивало сквозь облачную муть, тянулись по сторонам железнодорожного полотна убогие жилища рабочего люда.
На одной из пригородных станций, где поезд задержался у семафора, Григорий увидел в тупике два пассажирских вагона с частыми решетками на окнах, с вооруженными конвоирами на тамбурных площадках. Ни одно лицо не выглядывало в мутные, пропыленные стекла вагонов, прозванных в народе «столыпинскими».
«Кого и куда везут сейчас в этих столыпинских? На каторгу, в ссылку, на смерть?» — спросил себя Григорий.
Эта мысль пришла в голову, наверно, еще и потому, что перед отъездом, при последней встрече, Букин рассказал Григорию, что только за первые пять месяцев нынешнего 1907 года царские суды вынесли революционерам около шестисот смертных приговоров. «Разговоры об отмене смертной казни — болтовня! — говорил Михаил Ильич. — Пустая болтовня! Разве нынешний Государственный совет или Дума могут отменить смертную казнь, которая является главнейшим их оружием в борьбе с революцией, единственным средством устрашения непокорных?»
…И вдруг, отстраняя мысли, всплыло в памяти заплаканное лицо «сестры» Нюши, ее глаза — как она на вокзале издали смотрела на Григория, словно прощаясь навсегда. Ему полюбилась эта простенькая деревенская девчушка с ее жизненной неискушенностью и неопытностью, ему хотелось помочь ей, но он не сумел, не смог этого сделать.