— По здоровью на завод не больно-то берут, — словно извиняясь за сына, вставила Агаша. — А где ни работать — копейка в дом. Жить-то ведь надо!
Глеба Ивановича на войну не взяли из-за плоской стопы, но с Бромлея на фронт угнали многих его дружков, и кое-кто уже сложил свою голову в чужой стороне или догнивал в лагерях военнопленных, проклиная войну. Некоторых посажали за чтение «Окопной правды», за крамольные речи, за братание с немцем. Особенно много арестовано в Пятой армии — тюрьма города Двинска до отказа набита агитаторами, членами солдатских комитетов.
— Фронт, Гриша, вроде перегретого котла, — задумчиво тянул Глеб, сворачивая самокрутку. — Того и гляди, рванет и все полетит вверх тормашками! Осточертело же людям! Никакого терпения нету.
— Что ж, естественно.
Григория согрело тепло встречи, и ему не хотелось уходить из бедной квартирки Таличкиных, но завтра предстояло выступать в нескольких местах, и необходимо было хоть немного отдохнуть.
— Меня, Глеб, можно найти в Московском комитете или в Совете. Буду ждать. А ты, Степашка, заходи, у нас и тебе дело найдется Придешь?
— Обязательно, дядя Гриша!
Домой Григорий с Еленой добрались за полночь, когда погасли огни в окнах, а на улицах иссякли беспокойные людские потоки. Только у продуктовых и хлебных лавок жались озябшие, полусонные очереди.
И понеслись для Григория напряженные, полные забот дни. Бессонные ночи над страницами газет и книг, над чистыми и исписанными листами бумаги. Каждый день приходилось выступать на собраниях, участвовать в работе городской московской и районных партийных конференций — на той же Пресне, в Замоскворечье, в Лефортове.
И везде его просили рассказать о Ленине и слушали с ненасытной жадностью.
Как-то столкнувшись с похудевшей Инессой, тоже работавшей в Совете, Григорий сказал об этой жадности, о радости, с какой ловят каждое слово об Ильиче.
— А разве может быть иначе, Гриша? — даже удивилась Инесса, вскинув полукружья красиво очерченных бровей. — Ведь Владимир Ильич всегда говорит то, что надо, ничего не скрывая, а мы несем людям его правду. Поэтому и тянутся к нам люди.
Григорий виделся с Еленой урывками, на ходу, или же поздно вечером, если не ночью, в отведенных им неподалеку от Совета двух полупустых комнатках. Несмотря на недомогание, Елена тоже ездила по всему городу — работы навалилось по горло. Всюду, где могли, меньшевики и их подпевалы выступали против ленинской установки о переходе от буржуазно-демократической революции к социалистической. Они считали эту установку до победы пролетарской революции в передовых странах Европы «утопичной и глубоко вредной».
Прибегая домой, Григорий приносил жалкие бутербродики, полученные в буфете Моссовета, подолгу сидел возле Елены на краю кровати, осторожно гладил ее руку.
— Теперь тебе надо беречься, Еленка, — с сердитой заботливостью говорил он. — Ах, в какое время предстоит жить нашему малышу! Какое будет счастье, когда революция окончательно победит! Засадим пустыри вишнями и яблонями, виноградниками и цветами, уничтожим трущобы, нищенство. Откроем в Якутиях и Кадаях школы. В Ливадиях и Аркадиях…
— Милый мой фантазер! — ласково перебивала Елена.
— Никакой не фантазер! — уже по-настоящему сердился Григорий. — И ты сама веришь тому, что я говорю.
По вечерам он привык рассказывать Елене о событиях дня, о встречах, обо всем интересном и важном.
— Знаешь, кого я сегодня встретил? — сказал он ей как-то ночью, глядя в распахнутое окно. — Прямо-таки странно, как часто теперь я встречаю людей, с которыми судьба сталкивала раньше.
— А вся жизнь и состоит из встреч и разлук, — кивнула Елена, тоже глядя в темное окно, за которым на взгорке улицы сумеречно блестела в редком свете фонарей мощенная крупным булыжником мостовая. — Так кого же встретил?
— Помнишь, я рассказывал о Вадиме Подбельском? Его первый раз арестовали в пятом году в Тамбове. Я тогда был совсем мальчишкой. Вот его! Неукротимейший, как и тогда. Только постарел, конечно. Усы отрастил. Были и у него аресты и ссылки, тюрьмы и этапы. Сейчас член МК, депутат Моссовета, гласный городской думы. Посмотришь, Еленка, сколько же кругом кремневых людей! Рядом с такими ничто не страшно.
— А мне рядом с тобой ничто не страшно, — со странной грустью негромко протянула Елена, устало закрывая глаза. — Пора спать. Завтра трудный день.
— Но ты же не съела бутерброд, Еленка! Так не годится.