— Слушай, ты и в девках, наверное, понимаешь, что к чему? А? Ну да ладно… Об этом потом. Сейчас давай о деле. И без этого, чтоб… без „пассивных реакций“.
Психолог оказался занятным человеком. Понимал с полуслова, сам говорил хотя и мудрено, однако по делу. И главное: самое главное, и это старик понял звериным своим чутьем, что для психолога и в самом деле не проблема то, что так мучит Хранителя — полное бессилие там, где кончается власть „уголовника“. В другое бы время отвернуть башку на месте за такие слова, но сейчас пусть живет. Только бы вернул мальчишку, да помог с Гейей.
— Значит, ты убежден, что вся причина в этом? — с нажимом на слово „убежден“ спросил Хан.
— Да, — ответил психолог.
— И если ему обеспечить возможность заботиться о предмете своей любви, то у него все придет в норму? И работать будет?
— Я отвечаю только за то, за что ответить в состоянии. Он придет в состояние нормы. Другими словами, исчезнут все признаки спонтанной агрессии, депрессивные синдромы…
Видя, как перекосилось лицо Хранителя, психолог торопливо закончил:
— …он превратится в нормального человека… А захочет ли он работать, это не у меня надо спрашивать. Есть, знаешь ли, еще такая штука, как мировоззрение. Я психолог, а не идеолог.
— Но ты понимаешь, что этой девицы нет в живых? — тихо спросил Хан.
— И это тоже не ко мне, — отрезал психолог. — … Селекционеры…
Хранитель неподвижно смотрел в пространство перед собой.
— Единственное, что я мог бы тебе посоветовать… Слышишь?
— Ну, ну…
— Сведи его с внучкой своей. Ведь это же и есть решение проблемы… Двух зайцев, так сказать.
— Как это ты себе представляешь — „сведи его“? Предложить помочиться на памятник Великому Сойко в ее компании, или вместе положить их под танк на полигоне?
— Фантазия у тебя, — пожевал губами психолог и сплюнул чешуйку Хоста, — прямо царская какая-то. Их надо оставить вдвоем. Вот и вся задача. Остальное они сделают сами. Забросить их, скажем, в рыбацкий поселок, в заброшенный скит, или на яхте отправить в море. В лесу оставить, в конце-концов, на пару декад…
— А они, конечно, с радостью подались в море на яхте, в лес и в рыбацкий поселок.
— Ну, это-то мы можем сделать, — успокоил его психолог. — Это не трудно. Будешь время от времени говорить нужные слова, выучишь десяток движений, которые надо будет сделать, и в нужный, момент она прыгнет в море. Умеет она с аквалангом обращаться?
— Парашютистка она у меня.
— Что ж… тоже неплохо.
Какое наслаждение эти подушки из пуха птицы ку! Кажется, что голова невесома. Жидкостная постель — тоже неплохая штучка: невыразимое единство податливости и упругости. Потягивается Денко, и постель тоже сладостно содрогается. Денко открыл глаза. Девушка из „дежурной группы“ уже не спит. Какая она по-настоящему хорошенькая. Этот ее вопрос в печальных темных глазах…
— Не уходи. Давай вместе выпьем чего-нибудь тонизирующего. Ты любишь настойку Васты?
— Люблю.
— А горячий Хост?
— Не против.
У всех девушек из дежурной группы есть один недостаток — удивительная послушность.
— Я передумал. Я буду завтракать один.
Немедленно выскользнула из-под одеяла. Откуда их вербуют, таких одинаково равнобедренных… Ишь, длинноногая!
— Стой!
Остановилась, как после выстрела, опять ко всему готовая.
— Я же просил….
Раздадся звонок фона. Не разбираясь, Денко потянул к себе кучу одежды — где там приколот аппарат?
— Да… — благодушно сказал он, — Дан слушает.
Однако хрипловатый голос мгновенно заставил его отбросить благодушие. Голос зазвенел жестко и собранно.
— Да, Хранитель! Ясно. Займусь немедленно!
Некоторое время он молча сидел, собираясь с мыслями, потом перевел взгляд на девушку. Опять этот скорбный вопрос в глазах.
— Одевайся! У меня дела.
Подумав, что напрасно он так резко с ней, Дан шлепнул рукой по шоколадному бархату кожи: „До вечера!“
Жизнь Беско переломилась на том самом рубеже, когда его вызвали ранним утром в кабинет ректора. Тюрьма, пытки, Гойко Гон, перевернувший душу. И мысли, мысли, мысли. Новое ускорение жизнь приобрела, когда он заглянул в мертвые глаза Хранителя. Глаза, в которых не было даже надежды на сочувствие. Глаза, которые принадлежали живому человеку, и тем не менее не жили.
И шквал событий потом.
Первое удивление офицеров, присутствующих на „испытаниях“: опытнейший водитель турбохода не в состоянии завести машину, если Беско этого не хочет. Десятки телекамер, фиксирующих каждое его движение во время эксперимента. Внимание окружающих, в целом, чего греха таить, — приятное. Все и всякие заботы с Беско были сразу же сняты. „Вы не проголодались, Лен?“ — Что бы вы хотели съесть на ужин?» — «Что еще и ужин будет?» — «Как вы предпочитаете просыпаться?» Вопрос не понят. Пояснили: «Со светом или без света? Под музыку? Какую? Необходимо ли менять наклон кровати или ее жесткость? Какую температуру предпочитаете утром? Нужен ли утренний массаж? Каков объем и характер утренней информации, каков способ подачи? Особенности интерьера помещения? Стиль, эпоха, детали, мелкие привычки? Какие напитки предпочитаете утром?»
Жизнь превратилась в скатерть-самобранку. Малейшее желание улавливалось и тут же материализовывалось. При словах: «Эй, сейчас бы…» — два десятка топтунов, постоянных сопровождающих, вытягивались, готовые немедленно исполнить желание. Конечна, немного досаждал ежедневный медицинский контроль, но попытки отлынивать мягко пресекались. Экспресс-анализ крови, сердечные ритмы, энцефалограмма, анализ всех возможных выделений, включая пот и выдыхаемые газы. На двадцать минут его превращали в куклу, которую кувыркали, пеленали, куда-то укладывали, слушали, нажимали и оттягивали. После этого за дело принимались гигиенисты, парикмахеры, костюмеры, после чего личный повар и, наконец, личный шофер и два охранника.
За Беско закрепили баллисту. Секретарь в чине обер-дектора почтительно сообщал план работы на день, утвержденный Комиссией: анализ уязвимых узлов удокской военной техники (самолеты) — два часа. Работа на тренажерах — два часа. Перерыв — два часа. Камерный концерт на южном побережье. Играет сам Сырко Пан! Потом — возвращение к работе — аэродром — вечерние полеты — четыре часа.
Работать приходилось с полной самоотдачей; занятия в учебных классах, схемы, видеозаписи производственных испытаний различных видов военной техники. Компьютеры, буквально терзающие хитроумными вопросами, вновь макеты самолетов, и удокских, и отечественных, двигатели, турбины, составы смесей, блоки, узлы, особенности работы, режимы…
Голова после пары часов уже ни на что не годилась. Хитроумно построенная программа включала в действие руки. Беско перебирался в кабины новейших истребителей и бомбардировщиков, надевал шлемофоны, в которых раздавались команды и шумы, сопровождающие реальный полет. За окнами кабины сияло несуществующее в реальности солнце, освещало аэродром столь же нереальный, хотя и полную копию где-то существующего. Он заставлял оживать все действия, запускал турбины, выводил самолет на рулежную дорожку, выползал всеми габаритами на взлетную полосу, запрашивал диспетчера, получал разрешение на взлет, совершал сотни заученных до автоматизма движений, считывал показания скорости, оборотов.
Измотанный непрерывным движением, дрожа всем телом, Беско выползал из кабины очередного тренажера и попадал в объятия бесчисленной своей обслуги: его вновь раздевали, обжигали паром, мяли, натирали, пеленали, рассказывали анекдоты, переодевали, кормили изысканнейшим обедом, сажали в баллисту: десяток минут перегрузок, десяток — невесомости и — очередной рай на земле: тихое море, пальмы, мраморные ступени дворца, предупредительные слуги, ни одного лишнего слова, как впрочем, и движения, беседка в закатном солнце, изысканный маэстро Сырко Пан. Худой, с неизменно-многозначительной улыбкой на скуластом лице. Человек-оркестр. Музыка. Неспешная прогулка по берегу моря. Особая, ни с чем не сравнимая, свежесть ветра, промчавшегося многие тысячи верст над морем.