— Я говорю, — терпеливо разъяснял Беско, — кому лучше?
— Вот видишь, ты даже не понимаешь.
— А ты думаешь, что тебя можно понять?! Ты считаешь, что может найтись человек, который тебя поймет? — Беско посмотрел в глаза Дану, и тот смешался.
— Хорошо, я буду стараться тебя понять. Я очень буду стараться тебя понять. Все же должны где-то существовать глубины логики, с помощью которой можно доказать, что телей быть лучше, чем Хранителем.
— Ты знаешь, Дан… То, что ты сказал, для меня аксиома.
Ты помнишь, у кого-то из древних была формула: лучше быть униженным, чем унижать. Почему у тебя не вызывает вдохновения тысячелетняя формула мудрости, а?
— Это мудрость для скота. И придумана она загонщиком на скотобойне, чтобы скот лучше шел. Тут, как говорится, кем ты себя считаешь? Хочешь тем, хочешь этим.
— Слушай, посмотри на меня, вот так. И ответь: а нельзя ли так, чтобы без скота и скотобойни?
Денко Дан снисходительно и доброжелательно покивал головой: «Дорогой ты мой… У тебя, оказывается, комплекс. Можно назвать его комплексом вины у князя при восхождении из грязи в князи… Ты извини, что я тебе столь очевидные вещи втолковываю… Но люди от рождения неравны. Одни умны, другие глупы… Это не вызывает сомнения?.. Одни могут командовать, считать, управлять. Могут как ты вот… уничтожать на расстоянии танки…»
Беско горько усмехнулся.
— …а другие не могут. Я вот, не могу утопить вон тот катер, например. Ты, вероятно, смог бы. Но ты не запомнишь и десятка имен людей, если тебя стали бы с ними знакомить. А я могу… до полутысячи… Это пришло не сразу. Очень много сил отдавал тренировке. И не просто люди, еще и связи между ними! Отношения, характер, ценности и цели, вся сложнейшая комбинаторика… Эти люди продолжают во мне жить! Они вступают в различные взаимоотношения. Приходит время, и они делают то, что мне нужно. Я же рожден управлять!
— И что?
— Почему ты хочешь приравнять меня к ним?
— Да, я не собираюсь никого ни к кому приравнивать. Это не я, это вы все время кричите о равенстве. Я хочу лишь узнать, почему, если управлять, то управлять скотом?
— Беско… о чем ты говоришь? Тебя смущают различие в формах жизни, которые ты ощутил на себе. Ты не заслужил этого взлета. Я имею в виду именно службу, Лен. Тебе все это далось сразу, одним махом. И я думаю, в этом вся причина. Возьми себя в руки, Лен. Жизнь — жестокая штука. И не твоя вина, что ты тут, а не на карьере, скажем. Все это от усталости. Тебе просто надо отдохнуть.
— Дан, дайте мне возможность вернуться в деревню. У меня там девушка.
Беско заметил, как вытянулось лицо Дана. Похоже, он удивил своего собеседника более всего именно тем, что в деревне, где он жил, осталась девушка.
Беско еще раз внимательно вгляделся в лицо Функционера, но там уже нельзя было разглядеть ничего.
— Какой бред! — пробормотал Хан, читая инструкцию, написанную психологом. — Значит, если я стану говорить Ге эти слова, если она просмотрит две указанных телепередачи, то она попросится с ним на аэродром? А потом сама сядет в самолет? Бред собачий! А если… А если и мне кто-то говорит несуразные слова, так же закрывает рукой ухо или расстегивает верхнюю пуговицу? А потом я тоже куда-нибудь еду и что-то делаю? Надо заняться психологами… Какие, к чертовой матери, танки? Какие бомбы?.. Застрелю первого, кто при мне пуговицу расстегнет!
Послышались позывные правительственной связи. На стене появилось изображение Хранителя Веры. Вид Пойко Пона неизменно вызывал у Хана мысль о тщете человеческого существования. На этот раз вид у Хранителя Веры был синюшный. Дыхание давалось ему с трудом. Булькая и хрипя, он начал было говорить, но вынужден был прерваться. Выпучив глаза, он присосался к аэратору, показывая рукой: «Подожди!» Хан терпеливо ждал, заложив руки за спину и покачиваясь на носках.
«Кем заменять? — думал он, глядя на Пона. — Видит Бог, некем».
Сделавший за двадцать лет карьеру от учителя истории в школе до Хранителя Веры Пойко Пон и в самом деле был незаменим: уникальная память в сочетании с природной изворотливостью и способность обоснования любой точки зрения. Эти же качества позволяли ему без проблем поддерживать определенный уровень дворцовых интриг. Если учесть к тому же, что обставляя себя людьми нужными, Пон никогда не забывал и про людей умных, то ему и в самом деле цены не было. Но, но… Не дал бог здоровья… Как в том анекдоте: «Что старичку Былко прыгать мешает?»…
— Хан! — нашел наконец в себе силы Пойко Пон. — Инцидент на границе когда дашь? Все шмутье идет с наклейками…
И еще, что ты хочешь с троицей вчерашней делать?
— Ты о чем?
— Издательство… подполь…
Пойко опять задохнулся и приник к трубке аэратора, махая рукой.
— Не читал, — ответил Хан. — Третий день к монитору не подхожу.
— Отдай. Двоих. Редактор и фотограф там у них… Отдай.
— Ох, Пон… Собрал ты у себя гнездо осиное… Диссидент на диссиденте сидит и врагом Режима погоняет… Ты бы хоть через одного моих брал.
Пойко Пон забулькал довольный шуткой. Смех у него получался.
— Твои… дураки… А диссиденты… они ведь от чего диссиденты? Штанов нет — вот и диссидент. Я их из тюрьмы в бардак, из бардака на море… Они у меня потом оды пишут… Дашь?
Пойко Пон уже побагровел, доведя тон лица до фиолетового.
— Бери! — махнул Хан рукой.
Экран потух.
Усевшись за монитор, Хан вызвал информационные сводки. Во внешнеполитических было затишье. Было бы лучше, если бы горячая точка существовала. Тогда не пришлось бы ее создавать. «Образ Врага надо пестовать!» — такова заповедь успешного политика. Вспомнил он наставление Великого Старца Лейко.
За внешнеполитическими новостями шел обзор экономического состояния страны. Хан скользил по сводкам, свидетельствовавшим о неизбежном крахе. Боль в правом подреберье, обычно стонущая, стала нестерпимой. Он согнулся, морщась от боли физической, умноженной на духовные страдания. Понимание неизбежности краха пришло к нему раньше, чем он стал Хранителем. Но формула «Мы ушли, пусть крыша падает» придумана не им. Всегда казалось, даже тогда, когда он встал во главе страны, что неизбежный крах, свидетельства которого появлялись то там, то тут, а их уничтожали, с ними боролись, никогда не побеждая их полностью, всегда казалось, что этот крах случится потом… после него, после всего. Не сейчас и не с ним.
Сводные инвестиционные реестры: «Куда, черт возьми, приходится распылять ресурсы»… Дальнейшее падение производительности труда. «По отраслям смотреть не буду». Компьютер долго выискивал в списках перечень исчезнувших из производства товаров. Набралось тридцать шесть наименований за истекшие отчетные восемь периодов. Страна нищала, жизнь сводилась к существованию. Скрючившись, Хан смотрел на экран. Даже мысль об отступлении была страшна. Всю систему… Всю огромную систему ценностей, отношений, организаций, учреждений, целый пласт истории необходимо было перевернуть. А это люди, люди и еще раз люди. Огромная пирамида, на самом верху которой судьба поставила его — Хаско Хана. «Сволочи», — подумал он об основателях Режима. Ради чего нужно было заваривать всю эту кровавую кашу? Машина террора набрала обороты и ее теперь не остановить, не затормозить, иначе немедленно будут сметены, в первую очередь, верхние слои общественной пирамиды.
«Равенство… О Великий Кратос!» — он вновь скорчился от боли. Наскоро погнал информацию по своему ведомству. «„Хранитель Покоя не знает покоя“, — пробормотал, загоняя в память цифры уголовных преступлений — очевидное падение — сообщить Пойко. Пусть раздует. Политические — в рост. Не просто в рост, а в катастрофический рост. Заявил о себе Гойко Гон. Организовал подполье. Ну, давай, давай… Потягаемся».
Хан выключил монитор, встал из-за стола, собираясь с мыслями, походил по кабинету, прежде чем приступить к накачке. Первым на экране возник старый его знакомый — крамольник и служака одновременно — командующий пограничными войсками аллес-дектор Лыско Бон.
— Ну что, аллес? «Свистят турбины, смяты все границы?» Или как?
— Хан, ты опять не там ударение ставишь: не «смяты», а «святы».