Восстанавливать погибшие в Исфахане в 1032 Году книги: 20-томную «Книгу справедливости», «Восточную философию» и другие у Ибн Сины уже не было сил. Это случилось за пять лет до смерти… За год до смерти он надпишет «Указания и наставления», как тайную свою книгу, которой очень гордился и которой очень дорожил.
Китайцы сказали бы: Ибн Сина — Дракон, то есть сама Непостижимость. Убить Дракона нельзя. От горя он расцветает.
Тадж аль-мульк совсем сбился с ног, разыскивая Ибн Сину по всему Хамадану. И наконец, ищейки разнюхали Ибн Сина прячется в доме известного всем алида. В таком доме брать Абу Али нельзя. Стали ждать, когда он сам по каким-либо делам выйдет Из дома.
И все же ищейки упустили Ибн Сину. Переодевшись суфиями, он, его брат и Джузджани ушли из Хамадана и направились в Исфахан, По дороге в этот новый город Ибн Сина писал трактат «О судьбе», начатый еще в тюрьме.
А Фирдоуси в это время перпендикулярно пересекал путь Ибн Сины, пробираясь из Багдада на родину, в Туе. Их пути встретились в Боруджерде. Фирдоуси 87 лет. Махмуд просил несколько раз халифа отдать ему старого поэта, но халиф отказал. Фирдоуси решил не искушать судьбу. И вот он спешит на родину, домой, к могиле сына. Только бы не умереть в пути!
Из Боруджерда дороги Ибн Сины и Фирдоуси идут вместе на юго-восток в Исфахан. Б Исфахане Ахмад ибн Мухаммад, владелец ханаки Хан-Леджана, как хранит в своих преданиях народ, прячет Фирдоуси у Себя, пока старик Не наберется сил, И вот снова он На дороге, спешит обогнать свою смерть, А Беруни в это время пересекает с Махмудом Гиндукуш но Хайберскому проходу и выходит к Инду. Сердце его сжимается от радости, что видит он Индию, страну, о которой давно задумал написать книгу.
Исфахан, Что-то ждет его здесь, Ибн Сину?!
У ворот встречают друзья, почитатели и Масуми, выехавший сюда раньше, чтобы купить и устроить учителю дом.
Эмир Ала ад-давля прислал приближенных с подарками и верховыми лошадьми.
«Вот я и пришел к смерти, — думает Ибн Сина, — К естественной смерти, ибо смотрю на людей, как деревья на них смотрят. Или горы… Не участвую в милых человеческих заботах, в их радости, любви.
И теперь вам меня не убить: для живых я — мертвый. Для Истины же — живой».
Так же могли сказать о себе в эту минуту Фирдоуси и Беруни…
XIV «Душа человека слаба, но по некоторым действиям похожа на Мировую душу»[205]
Эмир Алим-хан чуть кивнул головой, властно смазывая вытаращенные на него удивленные глаза слуги-старика, а затем и его самого, выскочившего мышью но двор, и лег на теплое его место рядом с сыном. В нос уда-рил незнакомый запах яблоневой коры. Замерев, эмир стал жадно впитывать в себя неожиданно открывшуюся ему красоту: черные стрелочки ресниц, чуть подрагивают Я голубые тени у глаз, прядь смоляных волос, кольцом упавшую на бледный мрамор щеки. И вдруг задохнулся от любви к сыну, от чувства вины перед ним, от страшной мысли: разве может человек управлять народом если не знает, как пахнет его сын?! И заплакал, зажав рот рукою, унизанной перстнями, И весенние луга вошли в измученную душу… Он снял кольца с руки, погладил сына, «Возьму его, уйду высоко в горы и буду там жить пастухом. Разве это не счастье?»
Мальчик проснулся. Увидев эмира, шарахнулся к стене
— Сынок… — прошептал Алим-хан, — Я… я… Помоги мне, Я пришел посоветоваться с тобой.
Мальчик затравленно сторожил малейшее движение эмира, — Вот… Посмотри! — эмир разложил на ковре кольца в одну линию, — Это Турецкий вал. За ним — Врангель, А вот тут — Фрунзе укрепился несколько дней назад на левом берегу Днепра. Взял Каховку. Это здесь. Создал плацдарм, И усиленно наращивает его. Значит, готовит наступление, А мы вот тут. Видишь, как далеко. Пойдет ли он сейчас на нас, как ты думаешь? Или сначала Врангеля будет бить?
Мальчик молчал.
— Я три дня уже хожу — думаю… Англичанин этот и русские смеются. Говорят: надо быть дураком, чтобы броситься от Каховки на Бухару…
— Я бы бросился! — вдруг сказал со взрослой ненавистью мальчик и так посмотрел на эмира, что эмир молча встал и ушел.
Сегодня утром на всенародной молитве в мечети Калин Гийас-махдум, самый ученый богослов Бухары, обладающий степенью а'лам, дал фетву — одобрение на смертный приговор крестьянину Али.
Народ разошелся.
Бурханиддин-махдум ехал задумчиво на коне по главной улице Бухары и вспомнил, как мальчишкой привел в дом нищего старика, стал кормить его халвой, изюмом, конфетами, печеньем, А отец пришел и выгнал старика, Бурханиддина же сильно избил. «Пожалуй, минуты со стариком и были единственными светлыми минутами в моей жизни…» — подумал судья и горько улыбнулся.