Гийаса-махдума, оказывается, вытащили из глубокого потайного подвала, куда он залез и месяц назад и никак не хотел вылезать. Обросший, перемазанный землей и сажей, он спросил:
— Что? Уже?!
— О чем вы, уважаемый?
— Пришли?
Кто?
— Большевики, «Неужели Гийяс-махдуй я вправду святой?! Еще когда прозрел то, о чем сейчас все думают: кто со страхом, кто с надеждой. И, произнося фетву, он засмеялся и сказал: «А теперь очередь за нами…»
Бурханиддин круто развернул коня и направился в Арк, Али удивленно встал, увидев перед собой главного судью.
— Не входите, — сказал он. — Клещи., О приговоре я знаю.
Бурханиддин смотрел в лицо Али, не в силах отнести глаз. Ему показалось, это не крестьянин, а Ибн Сина стоит — такой свет был в лице Али, и этот свет пружинил, не давал и шага ступить навстречу ему. Бурханиддин сел там, где стоял, на солому.
— А капля, — начал он говорить, — разве может она стать Океаном? Разве может человек считать себя богом? — г Я тоже об этом думал.
Ну и?..
Капля и Океан — они… как бы это сказать… не равны, конечно. Но все же это одно и то же.
— Как?
— Ну, капля — вода. И Океан — вода.
Ты хочешь сказать: у бога и человека одна природа?
— Не знаю я этого. Но человек — это… блудный сын, что ли, бог& Вернуться он должен. Вырасти до Отца
— А наш век, что это такое? — спросил крестьянина судья.
— Похороны бога. Самоубийство человека.
— Не понял.
— Души мало. Вещей много. Вы могущественнее стали — пушки теперь у вас, телеграф, дружба с англичанами железная дорога, — но счастья вам от этого не прибавилось.
— А ты… счастлив?
— Крестьянин есть крестьянин,
— То есть?
— Мы переживаем всегда одно и то же. Века, как тучи проходят над нами, не касаясь нас.
— Что же вы переживаете?
— А что и вся природа — взойдет жизнь или нет
— А я?
— А вы думаете: «Как бы занять место Гийаса-махдума»…
Бурханиддин долго разглядывал свои руки, и вдруг его пронзила мысль: пророка убиваю… Бриллиант, что упал с неба, запотел, а я не узнал его, принял за простой камень. Сотрет смерть пот, — эту земную жизнь, и слова бриллиант станет бриллиантом…
Бурханиддин встал, снял с себя расшитый золотом халат, надел На Али, повязал его голову своей роскошной чалмой:
— Бегите, мой друг, — неожиданно сказал он с теплотой И искренностью.
Али улыбнулся, покачал головой.
Бурханиддин-махдум покраснел и вышел.
К вечеру Али перевели в маленькую каморку Наверху входной башни, где обычно сидел сторожевой. «Пусть перед смертью хоть на Бухару посмотрит», — подумал Бурханиддин, отдавая этот приказ.
Али всю ночь простоял у щели-окошка, глядя на звезды, а утром увидел маленький черный кокон, стремительно двигавшийся к нему сквозь солнечный ад. В коконе задыхалась человеческая жизнь, но шаг был легок. Али Узнал!
Мать…
Она принесла самсу, каймак, жареное мясо, халву, прекрасную тонкую пшеничную лепешку из самой лучшей на свете муки, — и… свои руки. Али не отрывал от них глаз. Руки остановились и сильно сжали его голову.
— Перед смертью, когда выведут тебя, посмотри на меня, сынок, — тихо сказала мать. — Ты забудешь, я знаю… Но я открою лицо. Сниму паранджу.
— Вас растерзают, мама.
— Ты только посмотри, В последний раз…
Ал И поцеловал матери руку.
Когда она ушла, он открыл «Книгу исцеления» (души) Ибн Сины, третий ее том. Читать не мог, просто сидел и смотрел на слова и строчки… Ибн Сина же их написал!
— Все! — сказал Беруни, входя пьяным и Махмуду. — Ибн Сина в недосягаемости человеческих рук!
— Умер?
— Это мы все умерли. Вот! — и вынул из-за пазухи один из томов «Книги исцеления». — Ибн Сина — сын вечности.
— Можешь ты ему письмо написать? — вкрадчиво спросил Махмуд, — И тебе было бы не так одиноко. Думаешь, я не читаю твоих трактатов? В одном ты написал «я сетую на то, что потерял людское уважение к себе, надеюсь возобновить его в Газне». Это ты о чем?
— О том, что не убежал от тебя вместе с Ибн Синой. Многие ученые изменили ко мне отношение с тех пор. Внешне нет, но… И Масихи, наверное, поэтому оставил меня — ведь я согласился ехать к тебе. Нет. Не поэтому! Я понимаю. Но иногда мне кажется — поэтому.
— «Я был страшно одинок в мое время», — написал ты в другом трактате. — На глаза Махмуда навернулись слезы. — Ведь это ты и обо мне написал. Отправь Ибн Сине письмо. Он в Исфахане. Позови его своей дружбой. Я озолочу вас!