Но заканчивался очередной год «перестройки», и перемен ждали все.
Большой зал Центрального Дома литераторов – на шестьсот с лишним мест – был заполнен до отказа, люди сидели и стояли в проходах, в фойе, микрофоны были выведены и в Малый зал, который тоже был полон. Собралось что-нибудь около полутора тысяч столичных писателей – почти весь наличный состав… К трибуне, естественно, было не протолкнуться, но я, тем не менее, послал записку с просьбой, чтобы дали слово.
Начинали, как всегда, «генералы» – не по мастерству, конечно же, а по должности. С особым вниманием ждали выступления нового первого секретаря: может быть он скажет что-нибудь этакое? Ведь перемены давно назрели! Союз Писателей у нас – не союз творческих работников вовсе, а – истинное министерство, где заправляют чиновники, причем преданные до последнего вздоха вовсе не народу, а – родному правительству. То есть те самые «преторианцы»… Но… В стране ведь глубочайший духовный и нравственный кризис, и кто же, как ни писатели, должен… Ну, давайте же, секретарь, начните!
Он начал свою речь. Но… Вокруг все стали переглядываться: о чем он? Как ни в чем не бывало, как на каком-нибудь литературоведческом семинаре, он говорил… о языке и поэтике Маяковского, над книгой о котором он в настоящее время работал. О переменах, о времени, о «перестройке» – ничего. Как ни в чем не бывало…
За ним выступали другие. Некоторые говорили и о наиболее заметных публикациях последнего времени, называя привычную, многократно закрепленную в прессе «обойму».
Но вот получил слово заведующий отелом прозы журнала «Знамя».
Я ходил по фойе – мест в зале не хватило. Ко мне уже многократно подходили коллеги-писатели, жали руку, благодарили за «Пирамиду», называя ее «отличной, современной, смелой вещью». Удивительно! О ней, оказывается, многие знали. Особенно тепло высказался довольно известный литературовед, исследователь творчества Достоевского и, в общем-то, диссидент Юрий Карякин, чья нашумевшая статья была опубликована как раз в 9-ом номере журнала, вместе со второй частью моей «Пирамиды» – видимо, это из-за нее так старался сокращать мою повесть Первый зам. Статья была на мой взгляд очень уж «лобовая», кликушеская, прокурорская, она сужала проблему несвободы до обвинения конкретных людей: автор обращался напрямую к «инкогнито» (легко вычисляемому конкретному человеку), не очень-то и значительному, обыкновеннейшему винтику Системы, одному из тех, кто, якобы, и был во всем виноват.
– У вас прекрасная повесть, прекрасная! Это наша «Брестская крепость»! Я вам обязательно позвоню, – сказал Карякин, мимоходом пожимая мне руку и направляясь в зал.
Итак, на трибуну поднялся заведующий отделом прозы Валентин Оскоцкий. тот самый, который безоговорочно вернул мне «Карликов». Интересно было все-таки, что он скажет, – ведь еще на редколлегии он заявлял, что «если «Пирамида» будет опубликована, она станет заметным явлением в нашей литературе». Правда, на телевизионной встрече с читателями он не сказал о ней ничего, но там ведь заправлял Первый зам. А тут заведующий ведь выступает свободно! Он считается одним из популярных литературных критиков, и тут уж ему от моей «Пирамиды» деться некуда.
Он стал говорить о «благотворном времени перестройки», разобрал более-менее подробно несколько «обоймных» вещей, перечислил и добрым словом упомянул некоторые другие. Особенно отметил те, что опубликованы в прошлом году в том журнале, где он заведует прозой. О «Пирамиде» ни слова. Как будто ее просто не было. Я опять не верил своим ушам…
После него выступали другие, тоже хвалили «обоймные» вещи. Никто ни разу не упомянул ни моей фамилии, ни «Пирамиды». Интересно, что ДО публикации этой повести моя фамилия мелькала часто и прочно входила в «обойму» «молодых, перспективных, сорокалетних», а мои «Подкидыш», «Переполох», «Праздник», другие рассказы и «природоведческие» книги постоянно упоминались в литературных обзорах.
Собрание становилось скучным, вполне обычным, рутинным. Люди стали уходить. Слова мне не давали, и, не дождавшись конца собрания, я ушел тоже.