Крыло Системы…
Чего добивался Мартин Иден? Чтобы выразить свое отношение к жизни. Чтобы его книгами зачитывались, чтобы их издавали и покупали. Того же, думаю, добивались и все настоящие писатели русские.
Для большинства же советских писателей главным, как я понял, было не это. Для любого писателя важно, конечно, чтобы книги его издавали и покупали. Но чтобы ими зачитывались? Для советского писателя это вовсе не обязательно. Главное для него: книги, должны быть «проходными»! То есть угодны властям, не раздражающие их. Даже не столько книги, сколько сам писатель должен быть угоден властям. Тогда книги его будут издаваться часто и большими тиражами – независимо от того, зачитываются ими читатели или не зачитываются, покупают их или не покупают. А раз большие тиражи, значит и гонорары… И далеко не только гонорары – а и постоянные поездки за рубеж, выгодные творческие командировки, всевозможные привилегии и прочая, прочая.
А быть угодным властям, согласитесь, несравнимо легче, чем писать действительно достойные книги. Так что советским писателям, было, конечно же, намного легче, чем писателям русским или когда-то Мартину Идену в пресловутой Америке. Но это – советским писателям. А не российским, украинским, латышским и так далее. То есть не тем, кто осознавал себя как-никак наследником, а, следовательно, и продолжателем традиций литературы правдивой, честной – классической! – а потому не считал для себя возможным врать, подличать, лебезить, становиться «преторианцем», то есть литературным холопом.
Почему я принял приглашение Виталия Степанова и поехал в командировку от «Правды», я объяснил. Чем это было полезно в творческом отношении, сказал тоже. И в своем очерке я ни в одной фразе не изменил себе. Но самое любопытное – непривычное! – для меня было в другом.
После выхода первого же правдинского очерка я вдруг почувствовал, что отношение ко мне изменилось резко. Словно насупленное, сердитое лицо Системы вдруг изменило свое выражение. У меня возникло даже такое ощущение, что Система мне… чуть ли не улыбнулась! Нет, «Высшую меру» в Литгазете не печатали все равно, однако…
Уже говорил, что в Союз Писателей меня приняли «вне очереди» и даже «единогласно» – за единственную книжечку «Листья». Правда, наверняка сыграл немалую роль тот существенный факт, что предисловие к «первой книжке молодого автора» написал не кто-нибудь, а Юрий Валентинович Трифонов, который в то время был весьма уважаем в среде советской интеллигенции. А тут еще у меня и очерк в «Правде», причем не проститутский вовсе, вполне нормальный… А тут еще – ко всему прочему – сменилась власть в Московской писательской организации… Первым секретарем ее стал Александр Рекемчук, человек, очевидно, порядочный и, к тому же, хороший знакомый, как я думаю, Юрия Валентиновича Трифонова. И вот первый – и пока единственный! – раз в жизни я вдруг ощутил себя под отеческим крылом Советской Системы…
А было так. И Валентина Михайловна Курганова, и Юрий Валентинович Трифонов знали, что живу я в коммуналке, в старом доме. Об этом же узнал и Виталий Андреевич Степанов из «Правды». Знали они также, что с соседями у меня проблемы (о чем я честно написал потом в своей «Пирамиде»). И когда вышел очерк в «Правде», а я уже был членом Союза Писателей, раздался вдруг у меня в коридоре телефонный звонок. И не откуда-нибудь, а из Секретариата Московской писательской организации. Меня приглашали на заседание Жилищной комиссии! Совершенно обалдевший, ни на что, естественно, не рассчитывающий, я туда отправился…
Того, что произошло в дальнейшем, я видимо, никогда не забуду, потому что это было ну точно как счастливый сон, который хотя и ничем не разрешился, но был так приятен…
Как только пришел, меня тотчас пригласили в кабинет Первого секретаря. В большом этом, залитом солнцем, помещении было двое – недавно избранный (точнее, очевидно, назначенный) Первый секретарь Александр Евсеевич Рекемчук и какая-то незнакомая мне женщина за столом (очевидно, председатель Жилищной комиссии). Мне предложили сесть в кресло, и Рекемчук, который, не садясь, расхаживал по кабинету с каким-то победным видом, выпятив грудь и держась молодцом, словно удачливый полководец, сразу обратился ко мне: