— Эдвард! Альфонс… Ох… — она бросилась к братьям, обнимая их и не сдерживая рыданий. — Вы вернулись! Ал…
Они просидели всю ночь до самого рассвета, наперебой рассказывая Уинри обо всех тяготах, что выпали на их долю за долгие двадцать земных лет, пока обессиленные, не уснули в обнимку на узком неразложенном диванчике.
*
Гомункулы томились в номерах, более напоминавших тюрьму, считая одинокие дни и ночи. Глаттони плакал и звал “свою Ласт”, Энви вынашивал злобные планы мести мерзким людишкам, а Ласт коротала дни и ночи, думая о том, выпустят ли их вообще. Также её беспокоило то, что же Истина забрала у Зольфа — он так и не сказал ей ничего, пока их всех под белы руки не развели по местам их нового заключения. С виду всё было в порядке, не считая того, что он шел так, словно был изрядно пьян — что немудрено после подобной встряски, — однако Ласт не верила в то, что всё обошлось без эксцессов. К ней дважды приходили военные, сухо расспрашивали о пребывании в другом мире, о планах на жизнь здесь, но света на их дальнейшую участь это не пролило.
Радовало то, что философский камень снова ожил. Особенно удивляло то, что ожил он еще на Земле, когда Отец рассыпался пылью, распался на молекулы. Камень словно негромко звучал: не так, как в Аместрисе, но, определенно, уже не спал беспробудным мертвым сном. Опасаясь, что его найдут и отнимут, Ласт не нашла ничего лучше, чем спрятать его в декольте: привлекать внимание подобным артефактом, висящим на виду, она не рискнула, так же, как и глотать его — кто знает, не соединится ли в ней он с её собственным, а ей казалось, что он ещё обязательно понадобится в том виде, в котором был.
Ласт уже потеряла счёт дням и ночам, пока в один прекрасный момент к ней не явились и не сообщили о том, что Багровый алхимик Зольф Джей Кимбли, по её словам, являвшийся в том мире её мужем, пропал из своего номера. Разумеется, в то, что она непричастна к его исчезновению, никто верить не желал, и даже явное её беспокойство о судьбе опального алхимика списали на притворство. Так ничего и не выяснив о местонахождении Кимбли, военные ушли, приказав усилить охрану.
Однако Ласт не была бы собой, если бы под покровом той же ночи не срезала вновь обретёнными когтями решётку и, вызволив под свет полной красноватой луны братьев, не направилась на поиски, попутно оглушив нескольких незадачливых людей, поимевших несчастье встать на её пути. Ещё ряд постов удалось обмануть при помощи вернувшейся способности Энви. Тайно, словно воры, гомункулы направились, ведомые чутким обонянием Глаттони, по следам беглеца.
— Что, сбежал он от тебя? — ехидно процедил Энви, пока они пробирались на запад заячьими тропами.
Ласт упрямо мотнула головой и не ответила.
— Ну, что молчишь? — подзуживал сестру принявший привычный для родного мира облик гомункул. — Может, ты ему надоела за двадцать-то лет? Люди, что с них взять?
— Заткнись, — прошипела Ласт, глядя в сторону.
Ей не хотелось показывать брату своего беспокойства. Она была порядочно зла на Зольфа — они же договаривались!
— Любишь его? — неожиданно серьёзно спросил Энви, так резко остановившись и повернувшись к ней, что она едва не налетела на него.
— Я же гомункул, — Ласт скривила яркие губы в ядовитой усмешке. — Я не умею любить.
— А это тогда что? — он сощурил фиалковые глаза, словно заглядывая куда-то в самую её суть.
— Эгоизм, — пожала плечами она, скрестив изящные руки на груди. — Я слишком люблю собственное состояние рядом с ним.
========== Глава 29: Proximus sum egomet mihi/Возлюби ближнего своего, как самого себя ==========
Draußen ist es unerträglich,
viel zu laut, zu bunt, zu schnell,
und in mir, da wächst das Dunkel,
draußen ist es viel zu hell!
Frieden fänd ich nur im Schlaf.
Meine Augen schwer wie Blei.
Die Welt rast an mir vorbei.
Ich will nichts hören, will nichts sehn,
nie mehr aus dem Zimmer gehn,
komm sag mir: Klingt das verrückt?
Megaherz “Ist das verrückt?”
Зольф Кимбли не чувствовал ничего. Что толку, что теперь он был способен на алхимию без круга, если он даже не понимал, с какой силой ему нужно соединить ладони? Что толку, что его не расстреляли? Он не мог нормально есть — вкусы и запахи остались при нём, однако ни температуру, ни консистенцию пищи он почувствовать не мог. Как и донести ложку до рта — Зольф постоянно промахивался. И это полбеды: при первой же попытке все-таки съесть принесённый ему обед он искусал сам себя и понял это только тогда, когда весь рот его наполнился собственной кровью; а уж её-то вкус ему был прекрасно известен. Он не мог понять, когда приходила пора посетить уборную, поэтому, после первого же казуса, которого он, впрочем, тоже не почувствовал, но увидел, стал придирчиво следить за временем. Да что там: он не мог нормально передвигаться. Чувство равновесия изменило ему, и теперь он был вынужден тщательно следить глазами за каждым своим неуверенным шагом.
Осознав, что он не собирается находиться де-юре на свободе, но де-факто под домашним арестом в одной из гостиниц Централа в персональном номере, пусть не похожем на одиночную камеру по форме, но являющемся ею по сути, Зольф принял решение бежать. Бежать подальше от Элриков и, тем более, от Ласт и её братцев. Они толком не поняли, что с ним случилось, а после их не допускали друг к другу. Так что сейчас было самое время, пока они не смогли воочию лицезреть его жалкое положение. Ставкой в этой игре, в числе прочего, выступали и его жизнь и здоровье. И на сей раз он, Зольф Кимбли, проиграл. Проиграл без права на реванш. Он до того, что могло бы быть болью, жалел об одном: об отсутствии у него философского камня. С камнем можно было хотя бы попробовать исправить ситуацию. Если, конечно, хоть один медицинский алхимик взялся бы за ветерана Ишварской войны с таким послужным списком.
Зольф вслушался в силу, по которой скучал долгие годы пребывания на Земле. По счастью, хотя бы на это чудовищная плата никак не повлияла. И сейчас Зольф не мог понять: то ли он позабыл за давностью лет о том, насколько эта сила мощная, или же она преобразилась, претерпела какие-то изменения и раскрылась, как цветок. Осторожно, словно в детстве, он попытался совершить простейшее бытовое преобразование.
Зольфа поставили в известность, что он не должен покидать пределы номера. А также сообщили, что в случае применения его печально известной алхимии разбираться с его делом не станут, а попросту решат вопрос у ближайшей же стенки. Радикально. И изъяли всё, чем можно что-либо начертить или нацарапать. Откуда же им было знать, что и он отныне — преступивший Табу?
Он отвык от алхимии. Неловко, словно учащийся ходить на новых ногах бывший лежачий больной, он обратился к той самой силе, которая некогда была для него всем. Спустя некоторое время на кровати лежала верёвочная лестница, преобразованная из постельного белья. А на окне больше не было решётки. Долго — но тихо.
Фонарь, не слишком-то щедро заливавший светом изрешеченную пулями стену гостиницы, поддался сразу — не так уж и сложно вывести из строя обыкновенную, пусть и мощную, лампочку. Стоявший внизу часовой попытался связаться с кем-то по рации, а потом, видимо, рассудив, что узник, чьё окно выходило именно на эту сторону, вряд ли сможет сбежать — по крайней мере, не наделав при этом шума, — спешно направился куда-то за угол.
Сначала Зольф думал выпрыгнуть с третьего этажа — какая разница, если он ничего не чувствует? Однако, здраво рассудив, что далеко с переломанными ногами уйти всё равно не получится, он принялся за то, что сам в своей голове окрестил “планом Б”. Сделав первый шаг на привязанную к батарее лестницу, Зольф понял свою грандиозную ошибку: он не чувствовал ступеней под ногами. Поэтому спуск занял очень много времени, настолько, что Зольф порадовался, что затеял это дело под покровом ночи. За каждым шагом приходилось внимательно смотреть, смотреть в разверстую под ним пусть и не бог весть какую, но высоту; и это было, черт возьми, сложнее, чем прыгать с крыши одного поезда на другой, как некогда в горах Бриггса: тогда он хотя бы чувствовал сам себя. Повезло еще, что часовой куда-то запропастился, а к тому моменту, когда поодаль послышался характерный топот армейских сапог, бетонный забор, делавший гостиницу подозрительно похожей на тюрьму, уже надежно скрыл Зольфа от чужих глаз.