Джейми вздохнул и, грустно улыбнувшись мне, невольно скривился.
– Хмм... исходя из своего опыта, даже не могу усомниться в этом, Саксоночка.
– Ну... люди, конечно, забывают хорошее, согласна, но и плохое они тоже склонны забывать... – с некоторым сомнением заключила я, мягко проводя рукой по его твердым плечам.
– Твои бы слова, да Богу в уши, милая... – он подтянул меня за руку так, что я встала между его коленями, и на несколько мгновений прижался тяжелым лбом к моему животу, обхватив большими руками бедра. – «Как жаль, что не сможешь ты зваться мужчиной, отринув все беды в подоле любимой...» – с тоскливым вздохом процитировал он, видимо кого-то из известных ему одному поэтов, поднимая на меня измученные глаза. – Господи, как это верно, да... А я бы хотел, правда, Саксоночка. Хоть ненадолго.
Я склонилась, тщательно целуя вертикальную морщинку между его бровей, ставшую заметно глубже за последние часы.
– Что же тебе мешает? Полагаю, ты не станешь от этого менее мужчиной. Скорее, наоборот. Только очень сильный человек позволяет себе показаться слабым.
Джейми рассмеялся надсадным грудным смехом.
– Ты очень мудрая женщина, Саксоночка. Только с тобой я могу чуть-чуть «расклеиться», потому что ты меня каким-то волшебным образом склеишь обратно. Бог, полагаю, сильно ошибся, когда, не взирая на мои грехи, подарил мне тебя. Я так думаю. Боюсь, как бы он внезапно не осознал свою оплошность. Но очень надеюсь, что за всей своей вселенской занятостью, он не заметит ошибки...
– Да ладно, старый ты хитрец, не нужно так сильно умалять своих достоинств, – взяв в ладони его голову, я провела большими пальцами по его взъерошенным бровям, аккуратно приглаживая буйную растительность. – И, Джейми, не надо так уж сердиться на наших мальчишек, вспомни себя в их возрасте, они просто не ведают, что творят. Научатся еще, поумнеют... Надеюсь.
– Конечно, поумнеют, не сомневаюсь, – он поджал губы, – когда охламонам всекут по первое число. Но, на самом деле, я ж и на себя злюсь тоже, Саксоночка... Надо было не относиться так бездумно к их свободному времяпровождению. Пусть бы пахали вместе с нами, в поле... от зари до зари. Но всё казалось, что они еще совсем дети, – я с сомнением хмыкнула, вспомнив, за что наших балбесов взяли с поличным, – пусть отдыхают, играют, еще успеют наработаться, – он сокрушенно покачал головой, и голос его при этом звучал слишком горестно. – Видишь как... излишняя жалость, оказалось, тоже к добру не приводит. Так что, по большому счету, это, конечно, моя вина. Впрочем, как и всегда...
Я обняла его голову как можно крепче, будто бы этим возможно было выдавить из нее ядовитые самобичующие мысли.
– Нет, Джейми. Нет. Пожалуйста. Не думай об этом! Ты виноват не больше всех остальных. Мы все жалели этих бестолковых извергов. Дожалелись...
Кровавый ад! Нам всем было некогда. Постоянно. Особенно весной, во время посева. Мы даже, в разгаре наших «слишком важных» дел, не удосуживались поискать мальчишек с утра, заставить помогать по дому или в огороде. В их упрямом и хитром возрасте на уговоры требовались время и силы. А мужчины, которых они все-таки побаивались, были слишком заняты посевной и всем остальным и уходили из дома ни свет ни заря.
Парни быстро усвоили эту немудреную тактику – стоило только не попадаться на глаза лишний раз, никто и не вспомнит. Единственное, что Джем всегда делал безоговорочно – это ухаживал за беременной кобылкой Брианны, да и то в надежде получить ее жеребенка, которого обещал ему дед.
Нам, женщинам, тоже было не до хлопотных подростков – пришли поесть-поспать, живы-здоровы – и ладно. Благо не мешаются, не крутятся под ногами. И вот они, предоставленные безграничной свободе, вляпались в такое несчастье. И мы все, вместе с ними.
И, главное, никакого особого злодеяния они не совершили. Пока еще, хвала Иисусу... Но как донести это до темного сознания упертых праведников я не представляла. Это непристойное деяние, по сути, несмышленых еще мальчишек, попадало, по современным меркам, в категорию крайнего разврата, как не крути. Крайнего и жестоко наказуемого.
В эти дремучие опасные времена, людям, в пылу их зашоренной фанатичности, кажется, что небо тут же рухнет на землю, если они даже в мыслях разрешат себе хоть что-то подобное. Поэтому всерьез и злятся в ревностной обиде на тех бедолаг, кто может это себе позволить, по бесшабашности ли, либо по крайнему своему недомыслию, даже если это несчастные безголовые мальцы.