— Простипростипрости… — я сломанным проигрывателем шепчу это слово и кажется забываю его смысл.
Почти черные в ночи капли крови падают на доски пола, на носки моей обуви.
Решимости и пустоты больше нет, как и разбившегося вдребезги ощущения собственной крутости — типа сотню людей замочу и даже не поморщусь. Нихера подобного.
— Прости!
Я бью его ножом в бок. Раз. Второй.
У меня дрожат руки. Я с трудом стою на ватных ногах.
Он вырывает морду из моей руки, пытается укусить ее. Дико визжит.
И у меня срывает чердак — я не хочу, чтобы соседи услышали это.
Еще два тычка, под ребра. Металл скользит по кости, вонзается в легкие. Я почти ничего не вижу. Все на ощупь и воображение, откровенно пасующее воображение. Кровь не брызнула мне в лицо брандспойтом. Одинокая капелька под правым глазом и все.
Кузя дергается. И выскальзывает из моей хватки.
Он хрипит и рычит.
Я не могу позволить ему выйти отсюда. Сарай поделен на две комнаты, отделенных друг от друга рассохшейся дверью. Там где мы сейчас хранятся дрова и остов старой кровати, в следующей бетонной коробке — накапливаемый поколениями бытовой хлам. Я швыряю пса в эту закрытую дверь. Он пытается укусить меня за лодыжку. Я бью его ногой. Хруст черепа или шейных позвонков под подошвой. Кость врезается в доски. Я бью несколько раз. У него пробито легкое. Он не может встать.
Я склоняюсь над ним и всаживаю нож в брюхо. Дергаю в право, ничего, обухо. Дергаю снова, в другую сторону и лезвие вспарывает несколько сантиметров его шкуры вместе с потрохами, затрагивая диафрагму.
Он булькает и шипит на полу.
Меня бьет крупная дрожь. Тяжело дышу.
Одновременно хочется кричать и замолчать навсегда.
Опираюсь о дверной косяк. Шумно вдыхаю и выдыхаю прохладу. Меня всего люто колбасит.
Выхожу во двор.
Смотрю в небо и почему-то поднимаю в стороны руки в интернациональном жесте "Ну и хули ты мне сделаешь?" Я не знаю к кому обращался и в принципе ли это не было чем-то наподобие судороги на фоне психического истощения.
Я прислоняюсь к стене дома и медленно сползаю вниз, пока не скрючиваюсь в подобии позы эмбриона на холодном асфальте.
Я слышу его хрипы.
Я слышу как кровь забивается в его легкие.
Я слышу шорох его тела, дергающегося на полу.
Я слышу, как жизнь уходит из его тела.
Шок.
Упираюсь взглядом в стену. На этот раз по-настоящему пустым взглядом. Докуриваю сигарету до фильтра. Выкидываю и достаю следующую.
Я не знаю сколько так просидел.
Мне мерещился надрывный хрип, даже когда тишину не разрывало мое собственное дыхание.
Когда я вошел в сарай, подсвечивая себе дорогу фонариком, он уже остывал. Трупное окоченение. Будто деревянная игрушка, которую туго обмотали шерстью. Кровь. Она была ярче чем я думал и не такой густой, как я предполагал. Лужа растеклась под дверью. Кровь была на моих штанах и кроссовках. Слипшаяся шерсть. Темные точки ран и выглянувшая лента пищевода, буро-желтого, из той раны в живот.
Я заматываю тело в мешок из-под крупы. На вытянутых руках затаскиваю в огород. Швыряю на дно ямы. Вроде нормальная глубина. Закапываю. Курю и закапываю.
Топчу могилу.
Закидываю облезлыми деревяшками, листьями и грушами.
Я устремляю взгляд в небо, силясь найти в нем… что?
Шел снег.
Группа выживших
Олег Игоревич Лунин не верил в случайности, совпадения, магию, экстрасенсов и высшие силы. В первую очередь, он военный и его вера распространяется исключительно на оружие в руках, сослуживцев и выполнение поставленного приказа. Теперь же он верит в пресвятой рок-н-ролл — один из основных догматов Учения Четверых. Точнее, довольно весомые обстоятельства в виде Апокалипсиса заставили его поверить.
Надо же… какая ирония, там где не справились автоматы, пистолеты и гранаты ныне орудует старый добрый "Rammstein".
Шесть человек, запертых в бетонной коробке, где из достопримечательностей только разбавленный вискарь и под сотню гигабайт музла, варьирующейся от "Nickelback" до симфонического постапокалиптического оленебойного антихристианского экстремального языческого финно-скандинавского метала.
Сейчас их шестеро.
Раньше было больше. Насколько?.. хороший вопрос.
Олег перестал воскрешать в памяти их лица, тех с кем тянул лямку несколько лет и за кого был готов подохнуть. Почему-то при отзвуках этих имен подкорку мозга насиловали красочные, ослепительно-яркие картинки того, как они захлебываются собственной кровью, как истошно вопят в никуда, как под наслоением клыкастой, слюнявой и голодной плоти исчезают их тела, их потроха, их кости и самыми последними во тьме восставших псов из самых дальних глубин Преисподней скрываются глаза. Пустой взгляд точно в душу, точнее то что от нее осталось.