Берн преградил дорогу установщику таким резким движением, что тот чуть не споткнулся. Поняв, что не сможет ничего изменить, он спросил:
— А пользоваться им мы сможем?
Чезаре надел очки, чтобы прочитать надписи мелким шрифтом на коробках, но, судя по его озабоченно сдвинутым бровям, все равно ничего не мог разобрать.
— Мы-то сможем им пользоваться или как?
Чезаре испустил глубокий вздох. И ответил, спокойно глядя Берну в глаза (хотя в его голосе, быть может, впервые за все те годы, что я знал его, прозвучали неуверенные нотки):
— Компьютер принадлежит Николе. Его преподаватель… — Он запнулся. — Потерпите. Ваше время еще придет.
Флориана стояла на пороге кухни и смотрела на мужа; ее губы были плотно сжаты, и я понял, что это решение они приняли совместно.
Берн чуть не плакал: компьютер, который он хотел как ничего и никогда в жизни, установили в помещении, куда запрещалось входить.
— А по какому закону?
Никто ему не ответил. Установщик разматывал и соединял провода.
— По какому закону, Чезаре? — повторил Берн.
Если между ними произошел непоправимый разлад, случилось это именно тогда, во время короткой паузы между вопросом и ответом. Из-за компьютера.
Чезаре ответил:
— Не возжелай жены ближнего твоего, ни поля его, ни раба его, ни…
Громко хлопнула входная дверь. Берн растворился в вечерней тьме. Мне было так больно за него! Вдруг я услышал музыку. Экран компьютера светился, безмятежно взирая на нас, а мы изумленно таращились на него.
Ночью Берн высказал мне все, что было у него на душе:
— Это несправедливо! Они и так уже отдали ему нашу общую комнату.
— Никола старше нас.
— Всего на год!
— Давай не будем мелочными.
Я не сказал ему, что для меня так было даже лучше. Сейчас, просыпаясь среди ночи от очередного кошмара, в котором мне снился отец, я мог смотреть на спящего Берна без опасения, что кто-то это увидит. Мог подойти к кровати и слушать его дыхание: это меня успокаивало.
— Тебе все безразлично, — сердился он, — даже то, что Никола поступит в лицей, а мы останемся тут, взаперти. Ты не хочешь учиться. Тебя вообще ничего не интересует.
Неправда. Разговаривать с ним в темноте или, если мы оба молчали, слушать, как с карниза падают капли после вечерней грозы: вот что меня интересовало, и это было лучше всего, что случалось со мной до сих пор. Но почему ему этого было мало?
— Как ты думаешь, на какие деньги они оплачивают частные уроки для Николы? — не унимался он.
— Не знаю. На зарплату Флорианы?
Что-то стукнуло меня по лицу: это был скомканный носок. Я бросил его обратно, но промахнулся.
— А на какие деньги они купили компьютер, дурак ты несчастный?
— Тоже на зарплату Флорианы?
— Вспомни: Чезаре получает деньги за то, что держит нас у себя.
Мне не хотелось, чтобы Берн говорил об этом. «Компенсация расходов» — так это называлось в официальных документах. «Компенсация» — я чувствовал, что это слово написано на мне, точно на этикетке, прицепленной к товару.
— Ну и что?
— А то, что моя мама, как ты понимаешь, тоже посылает ему деньги. При том что все мы тут братья. Посылает каждый месяц. А он тратит их как хочет.
Я увидел, как его тень села на кровати.
— С завтрашнего дня начинаем забастовку, — заявил он.
— В смысле?
— Помнишь книгу про барона, который забрался на дерево?
— Хочешь, чтобы мы жили на оливах? Это и есть твой план? Ты меня извини, но они слишком низкие и растут слишком далеко друг от друга. И Чезаре легко сгонит нас палкой.
И все же я сделал бы это, если бы он меня попросил, ради него я согласился бы просидеть на дереве всю жизнь. У меня было столько непроизнесенных, непроизносимых фраз, которые так и застряли в горле.
— Нет, на деревья мы не полезем, — сказал Берн, — мы ляжем на землю.
Когда Берн глубоко задумывался, он поднимал локоть на девяносто градусов и поглаживал себе ключицы.
— Барон будет для нас примером, но мы все сделаем на земле. С завтрашнего дня — никаких уроков. Никаких молитв. И никакой работы.
Я отвернулся лицом к стене. Однажды, несколько лет назад, мы ночевали в домике на дереве, якобы для того, чтобы поглядеть на падающие звезды. К утру воздух стал холодным и влажным, мы прижались друг к другу, чтобы согреться, но это не помогло. Босые и дрожащие от холода, мы побежали в дом, по дороге я наступил большим пальцем на слизняка. Потом Чезаре принес нам по чашке горячего травяного отвара. Он был добр ко мне, добрее, чем к кому-либо другому. Он не заслужил от меня неповиновения.