8
Выйдя из тюрьмы, я начал переписываться по электронной почте с девушкой, фотографии которой никогда не видел. Она нашла мой адрес в справочнике выпускников Школы Боссюэ. Это была гениальная особа, одинокая и образованная, она посылала мне цитаты из малоизвестных стихов и перекачивала свою любимую музыку: «Mazzy Star», «Dusty Springfield», «Anthony & The Johnsons». Вкусы у нас совпадали, и при этом мы надеялись, что они очень оригинальны. Она смешила меня, ее тексты звучали весьма эротично. Вечерами я спешил домой к компьютеру, чтобы поскорее прочесть ее печальные шутки и похабные анекдоты. Она описывала мне, как мастурбирует в туалете на работе, рассказывала о парнях, которых любила безответно, и о тех, кто тут же становился досадной обузой, о тусовках в лесбийских барах, где она целовалась с подружками, и о том, как надиралась водкой с яблочным ликером. По истечении нескольких недель я решил, что влюбился, и назначил ей свидание. Она отказывалась со мной встречаться, тянула кота за хвост, уверяя, что боится меня разочаровать. Но, не устояв перед моим натиском, она сдалась. В конце концов мы встретились в баре парижского отеля, и все рухнуло в одночасье: передо мной стояла уродливая коротышка в массивных очках на толстом прыщавом носу. Мне было ужасно неловко, что я не сумел скрыть своего отвращения. Страшно сказать, сколько дней и ночей я пылко признавался в любви этой крокодилице… Умолял ее пойти куда-нибудь выпить. Даже зарезервировал комнату в отеле, на случай, если мы сразу захотим заняться любовью, а тут, не прошло и пятнадцати минут вежливой беседы, как я поднялся, со словами «ну и чудно, до скорого», прекрасно сознавая (как, впрочем, и она), что это означало «ну и чудище, прощай навсегда». Поцеловав ей ручку-сардельку, я сбежал. С тех пор я игнорирую ее оскорбленные мейлы. Да, мне стыдно быть подлым расистом и фэшнфашистом. Ее тревожное сознание, жестокий юмор и безупречный ум идеально подходили мне, а сердце наверняка сделало бы меня счастливым. Но я фашистская сволочь, и это тем более непростительно, что я сам пережил такие же унижения в юности. Вывод: я бывший урод, который мстит себе подобным.
— Я именно та женщина, которая тебе нужна.
— Если бы ты только похудела килограммов на двадцать!
Вот что я должен был бы ей сказать:
— Когда мне было десять лет, пластический хирург исправил мне уши под общим наркозом. Техника состоит в следующем: сделав кожный надрез за ушами Дамбо,[11] заново моделируют хрящ, корректируют местоположение ушной раковины, а потом штопают гипоаллергенной ниткой. Десять дней я носил белую повязку на голове и целый месяц спал обмотанный эластичными бинтами. Одноклассники переименовали меня из Лопоухого в Мумию. Когда с меня сняли наконец окровавленные путы и вырвали синие нитки, покрывшиеся какой-то слизью, никто даже не заметил, что мои уши больше не торчат из-под волос. «Красота требует жертв»: поверь мне, я знаю смысл этой поговорки. Я рыдал от боли, ради того чтобы не быть уродом. Стремление соотвествовать социетальному образцу лишено смысла, просьба не беспокоиться, наши крики о помощи никто не услышит. Да ладно, тебя я не ненавижу,[12] я себя терпеть не могу, и эта ненависть к себе любимому накладывает отпечаток на мои отношения с прочими представителями рода человеческого. Прощай, бабец моей жизни.
9
Теперь позвольте представиться: Октав Паранго, французский скаут, застрявший в стране, которая равняется тридцати Франциям. Работаю на людей, считающих, что женщина старше двадцати четырех лет — та еще рухлядь. Моя деятельность не может на мне не отразиться — я, например, не праздновал свое сорокалетие. Я старею в мире, где стареть запрещено. Я привык косить под молодого: черные мятые рубашки, прорванные на коленях джинсы, кашемировый свитер с треугольным вырезом от «Zadig&Voltaire» на голое тело, взъерошенные волосы, типа только что с постели в любое время суток, плюс недельная бородка для легкого налета бунтарства (вообразите себе большевика с машинкой для стрижки в зубах), спортивные туфли, спорта не нюхавшие, майки-поло в облипку в подражание худющим британским рокерам и джинсы «слим» с заниженной талией, чтобы не обтягивали валик растущего брюшка. Я не пользуюсь дезодорантом — чем вонючей, тем моложе. Себе на сорокалетие я подарил не замшевую куртку, а две замшевые куртки. Каждое утро я рыдаю, выщипывая седые волоски на макушке, в ушах и ноздрях. Я сдабриваю щеки автозагаром, чтобы отливать оранжевым, а не зеленым. Я то и дело провожу рукой по волосам, желая убедиться, что они никуда не делись. Ночью, лежа в ванне, подбираю волоски, плавающие на воде, и прилепляю их на бортик, как маньяк, страдающий обсессивно-компульсивным расстройством, после чего торжественно погребаю их в мусорном ведре. Словно старый трансвестит, я испытываю на себе все новые омолаживающие кремы — восстанавливающий «Dior Homme Dermo System» с содержанием заживляющего B-ecdysone и фосфата витамина Е, скрабгель с морским критмумом «Océalys», освежающий гель глубокой очистки от «Clarins», отшелушивающий гель для лица, полный крошечных гранул, которые перекатываются по коже, словно синтетический песок, не говоря уже о концентрированном увлажняющем креме «Facial fuel energizing moisture treatment for men» от «Kiehl's». Ботокс и коктейль DHEA-мелатонин оставлю себе на будущий год. Слушаю Диамс, чтобы не отставать от поколения «Нет-Нет».[13] Мне исправили близорукость при помощи лазера, искромсав сетчатку, как в «Андалузском псе» Бунюэля, чтобы я мог обходиться без очков (раньше я смахивал на Ива Сен-Лорана, теперь строю из себя Иисуса Христа). Я собираюсь обзавестись фарфоровыми зубами и сделать себе улыбку как у Кита Ричардса (чистенькую, а не цвета беж). Единственное, что меня пока сдерживает, — это расценки моего дантиста-визажиста: 20 000 евро за пять сеансов, — дороговато за вставную челюсть. Я уже практически записался в спортивный клуб, чтобы повибрировать на тренажере «Power Plate». Прежде чем привести домой девушку, я потихоньку принимаю виагру-100, чтобы смочь три-четыре раза, как будто мне на двадцать лет меньше. Я люблю повторять, что моя глупость — не более чем глупость времени, в котором я живу, но в глубине души понимаю, что время — это просто козел отпущения и моя глупость — мое личное достояние. В сорок с хвостиком мы несем ответственность за свое несчастье, даже если выглядим свежее, чем оно. Да, я совсем забыл сказать, что ушел от жены, потому что она была моей ровесницей.
Ну и вот: я старик поневоле. Не смейтесь — бывают люди, которые рады, что стареют. Правда, они не у власти.
10
Чтобы доходчивее объяснить вам, как я стал фашистом, я должен рассказать об отце: мне кажется, я пошел в него. Когда родители развелись, отец, возвращаясь из Гонконга, Сингапура или Сиднея, иногда забирал нас со старшим братом к себе на уик-энд. Он жил в двухэтажной квартире с деревянными балками на улице Мэтра Альбера. Мы спали наверху, у каждого была своя комната. Меня уже тогда мучила бессонница. Ночью я слышал, как внизу тренькают кусочки льда в хрустальных стаканах с виски и вылетают пробки из бутылок. То и дело звонили в дверь. С первого этажа до меня доносился девичий смех. По субботам отец устраивал вечеринки, приглашая друзей, американских боссов и завсегдатаев «Кастеля». Последних сопровождали манекенщицы из агентства «Paris-Planning» и скауты в распахнутых рубашках, с волосатым торсом, вечноцветущим загаром и фальшивыми визитными карточками модных фотографов. Они ставили пластинку Стиви Уандера «Song in the Key of Life» — это по-прежнему моя самая любимая музыка всех времен и народов. Оранжевый двойной альбом только что вышел, то есть дело было в 1976 году (датировка по Стиви Уандеру точнее, чем по углероду-14). Отсюда следует, что мне было одиннадцать лет и я блистал новенькими, с иголочки, ушами. Случалось, я долго не мог заснуть и спускался в халате и синей пижаме, с всклокоченной шевелюрой. И что я видел, протерев глаза? Двадцатилетних красавиц, которые радостно сияли мне навстречу белоснежными зубами и мини-юбками: «That is your SON? He is so CUTE!»[14] Как правило, я мчался в туалет и ждал там, пока краска сойдет с лица. Когда я вылезал из своего убежища, отец подмигивал мне, раскуривая сигару. «Ему только что переклеили уши». Гигантского роста девицы по имени Нина, Ким или Элизабетта, испуганно взвизгивая, рассматривали мои шрамы под волосами, потом восхищались моими зелеными глазами или потешались над тапочками. Вы догадываетесь, в чем проблема? Я кое-что понял про женщин, прыгая на коленях у пахнувших пачули шведских, датских и норвежских манекенщиц, которые пели, щелкая пальцами: «When you feel your life's too hard, just gotta have a talk with God».[15] У них были светлые волосы, как у моей матери, как желтый свет широких абажуров, как шампанское, искрившееся у них на губах. Они гладили меня по головке, гадали по руке, предсказывая мне сказочное будущее актера или пилота, предлагали для смеха руку и сердце, «Look, he's blushing again, your son is so ROMANTIC!»,[16] задавали нескромные вопросы про отца и совали в качестве взятки орешки или шоколадку «Milka», строили планы, как похитить мальчика и поделить выкуп, но тут наконец вмешивался отец: «Хватит, уже поздно, если б мама видела, она б меня убила». Тогда северные дивы поднимались со мной в спальню, целовали в лоб, в нос, в запястье или в шею, тщательно избегая губ, которые я им всякий раз протягивал, зажмурившись (потому что, честно говоря, жаждал только одного — чтобы эти богини надо мной надругались). Потом они подтыкали мне одеяло, выдыхая сигаретный дым прямо на подушку, мило улыбались в ответ на мою просьбу обнять меня еще раз и покрепче, и я засыпал под дзиньканье их шпилек по лестнице, улетая в волшебную страну топ-модельных объятий, где я пребываю до сих пор и где, по возможности, хотел бы испустить дух. И чем раньше, тем лучше.
12
Намек на реплику Химены, обращенную к Дону Родриго в «Сиде» Корнеля: «Я тебя не ненавижу». (В русском переводе М.Лозинского: «Родриго. Пасть от твоей руки мне будет меньшей казнью, / Чем жить, казнимому твоею неприязнью. / Химена. Ах, нет ее во мне!»)
15
«Когда чувствуешь, что жизнь чересчур тяжела, просто поговори с Богом» (англ.) — слова из песни Стиви Уандера.