— Мы сейчас тебя сами выебем тут. Ты сначала будешь кричать от боли, а потом постанывать, как девочка. Тебе, блять, может понравится даже, — гадкий совершенно смех.
«Так, если до такой хуйни в натуре дойдет, то вены перегрызать надо, — думаю про себя. — Хуй их знает, эти на все способны».
Вены перегрызать не пришлось. Дальше угроз ФСБшники не пошли. Через несколько минут я оказываюсь в кабинете инспектора по делан несовершеннолетних.
«Неужели уголовки нет, — думаю, — даже странно как-то».
— Ну, — обращается ко мне в назидательном тоне тетка средних лет.
Волосы ее несут следы регулярного использования бигудей, — садись.
Я молча следую указанию, занимаю стул. С меня не убудет.
— И чего это тебя в суд-то понесло?
Не поднимаю головы, останавливаю взгляд на моих ботинках.
— И говорить не хочешь, — тон тетки становится жестче, — ты, видно, бывалый у нас нарушитель. Ты зря вот этим вот занимаешься. В стране у нас, как-никак, стабильность нормализовалась. Ты свою эту политику брось, она только до тюрьмы доведет. Ты бы лучше учился, о себе бы думал. Так хорошо бы было.
«Ну ты и мразь, — в голове носятся мысли, — агитацию она развела. Ты ведь, хуятина ты такая, знаешь, что меня чекисты в гараже пиздили. А ты мне о вреде политики».
Нельзя быть слабым в этой стране — если ты слаб, тебя попытаются унизить, подчинить, а потом будут рассказывать, чем ты провинился. Нужно быть сильным, черпать силу из ненависти к врагам.
Мне семнадцать лет. И мусорша говорит мне:
— Телефон родителей диктуй, без них тебя никуда отсюда не выпустят.
— Вы сами узнать не можете? _
— Зачем тебе упрямство это? — продолжает мусорша. Скажи телефон, и домой. Да, и объяснение мне с тебя взять надо.
— Я не даю объяснений.
— Как не даешь? Положено!
— Даже если бы вы меня без родителей выпустили сейчас, я не дал бы никаких объяснений.
— Так, вот ты как! Ты домой хочешь?
— Мне без разницы.
Инспекторша ворчит что-то там себе под нос.
Мусорша пробивает мой домашний номер. Однако, о госпожа фортуна, моя матушка отказывается меня из ментовки забирать. Мусорше она говорит, что слишком уж часто меня принимают, теперь пусть я сам как хочу выкручиваюсь. «Монстра с заплаканными глазами» сегодня не будет.
А инспекторша за десяток дней до Нового года готова отказать себе в садистском ментовском рвении, домой тете хочется. В полночь она требует от меня обещания:
— Ты идешь домой и никуда больше. Понял?
— Да-да, как не понять. Давайте только быстрее, метро закроется.
Менты — не люди. Менту грех лапши на уши не навесить.
Дежурный с автоматом выводит меня на улицу, в снежную декабрьскую ночь.
Там — товарищи. Родные, самые близкие лица.
— Н-ну к‑как оно, Л-леха? — обнимает меня заикающийся Ленин.
— Да отлично. Все прошло, как надо. Я на свободе, хотя на срок расчитывал.
— К‑как ф-фэс-сбэшники? П-пиздюлей д-дали?
— Дали, — улыбаюсь в ответ.
— Н-ну, б-бы-ыв-вает.
Паша, Николай Николаевич и Ольга К. втыкают в сугроб огромный фейерверк. Уродливый спальный район на юго-западе Москвы оглашается взрывами и красивым салютом.
— Это для ребят, — поясняет с улыбкой Николай Николаевич, — для тех, кто сидит до сих пор.
— А что с ними? — спрашиваю. — Знаешь?
— Регионалам по десять-пятнадцать суток дали. Суд весь вечер работал. А на орловца уголовку завели.
— Да, его сразу в отдельную камеру посадили.
— У пацана срок начинается. Нацбол, че, — Паша хлопает меня по плечу.
— Да… Но мы-то рассчитывали, что вообще всех закроют.
— Леха, коньяк хочешь? — подбегает ко мне Дарвин. — Шоколадка тоже есть, «Аленка».
— Заебись, давай.
— Че, Леха, как в мусорне?
— Да нормально, как обычно.
— Классно, классно, в следующий раз тоже на акцию пойду.
— Давай.
В его глазах — задор, радость, решительность. «С ним мы сварим кашу со временем», — думаю.
— Л-леха, — говорит мне Ленин, — х-хочешь, у м-меня впишешься сегодня. «Ягуара» наебнем.
— Хочу, конечно. Инспектора по делам несовершеннолетних хватило, а дома еще «монстр с заплаканными глазами»[11].
— П-погнали тогда. А то п-потом ко мне в Люберцы ничего не ходит.
— Да, сейчас выдвигаемся.
Я обнимаю Пашу, Н. Н., Дарвина.
— Пацаны, скоро увидимся. Да, Смерть!
— Да, Смерть!
К часу мы с Лениным доезжаем до «Курской». Закупаемся коктейлями, забиваем ими рюкзаки. Пьем их в электричке по дороге в Люберцы, где жил Ленин.
«День чекиста» заканчивается для меня там, где сотней лет раньше погиб эсер Ухтомский.