— Классно, Леха! Получилось все! — по-детски радуется брат Чугуна.
— Да. Скоро примут, но теперь похуй уже. Надо только подольше держаться.
— Попробуем.
— Надо, чтобы без ОМОНа не приняли.
— Думаешь, вызовут ОМОН?
— Обидно будет, если нет!
Подготовка контратаки занимает у минобороновцев минут пять. Потом входная дверь начинает трястись от ударов.
— Пизда вам! Открывайте давайте!
— Иди на хуй!
— Открывайте, ебанутые!
Наконец щеколда со звоном отлетает. Тыловые крысы из военкомата ломятся вперед.
Я вижу минобороновцев. Их несколько, и на каждом — уродливые туфли. Любимая деталь гардероба облеченных относительно небольшой властью. На одном форменные штаны с лампасами и штатская куртка, на других джинсы и офицерские гимнастерки. И на всех туфли. Первым делом вояки бросаются к окнам.
Нас стаскивают с подоконников и бьют ногами, как в уютном драке.
— Какой вам тут, блять, Сычев!
— Валите к чертям, ущербы ивановские! — кричит нацболка Лера.
К ментовской работе сотрудники военкомата явно непривычны. Одной лакейской злобы для победы не хватает. К тому же численно мы немного превосходим врагов.
— Нацболы, сцепляемся, — кричу, — сцепляемся! Да, Смерть!
— Да, Смерть! Да, Смерть! — отражают стены зала.
Мы опять прорываемся к окнам. Снова разворачиваем нацбольские флаги и портреты замученного российским государством солдата. Квелых вояк отталкиваем ногами:
— Пиздуйте отсюда, никчемные!
Минобороновцы сбиваются в дальнем конце зала. Тут и там валяются разломанные пластиковые стулья.
Вояк спасает от полного разгрома подкрепление. В зал врывается орда ОМОНовцев в серо-синем камуфляже, с дубинками в руках.
— Лежать, блять, всем! Не двигаться!
Удары, крики врагов — и мы лежим на полу, закрываем головы. Растяжка вдоль стены, обыск, погрузка в автобус, вновь ОМОНовские дубинки.
— Смотреть, блять, в пол! — бах, бах, бах.
В райотделе ОМОНовцы поставили нас в две шеренги перед будкой дежурного. Сотрудники ФСБ и УБОП еще не приехали, допросы не начались. А обезьянник местные менты забили под завязку какими-то бухими, орущими бичами. ОМОНовский капитан решил скоротать время политбеседой.
— Зачем зам этот Сычев сдался, он же петух, обиженный, — ходил взад-вперед мусор. — Учились бы, работали, с девочками бы развлекались.
Я с ментами и ОМОНовцами не спорил, с ними все ясно, горбатого могила исправит. Но кто-то из наших начал возражать:
— Российская армия — это крепостное право.
— Че, бля?
Наш товарищ упал от фронтального удара ногой в грудь.
— Вы чего, блять, делаете?
Элитные мусора вновь схватились за дубинки. Через секунду мы опять лежали на полу. «Ну и хрен с ним, акция-то удалась», — думал я, когда прикрывал голову руками от ударов и ОМОНовских прыжков.
Прибыл Чечен со свитой. На свите были дорогие кожаные куртки с меховой оторочкой, в руках глянцевые черные и коричневые борсетки. Но сам известный ФСБшник кутался в серый замызганный пуховик. Из-под капюшона на нас смотрели маленькие глазки хорька. Чечену нравилось выглядеть необычно, эффектно.
— Под гастарбайтера сегодня нарядился, — пошутил кто-то из партийцев.
В Чечене были черты прирожденного палача, умевшего сохранять необходимую профессии выдержку на эшафоте.
Я часто думал тогда, в 2006 году, замечательно было бы жить лет так на сто раньше. Тогда я стал бы народовольцем или эсером, кидал бы бомбы в царских сановников. Ведь Чечена тоже несомненно посещали мысли перенестись в ту же эпоху. О военно-полевых судах и виселицах темными ночами мечтал этот сотрудник ФСБ.
У нацболов был такой лозунг: «Любовь и война». Я понимал значение этой короткой фразы буквально. Любовь как всепоглощающая страсть к разрушению российского мусорского порядка.
Но у этого чувства была и другая, более важная сторона. Любовь как деятельное сострадание ко всем растоптанным этим государством, ко всем униженным, обездоленным, к нищим пенсионерам, выпускницам детдомов на панели, к брошенным собакам. К рядовому Сычеву. За него я был готов сесть в тюрьму, возможно, убить или умереть самому. Я не имел никакого права находиться 6 февраля 2006 года где-либо еще, кроме как в захваченном Савеловском военкомате. Заниматься чем-либо иным, кроме как драться с теми никчемными сотрудниками военкомата.
Нет любви и сострадания без практических проявлений солидарности.
Но у любви есть еще одна, третья стадия. Любовь, переживаемая революционером, не может не иметь платонического характера, в саком классическом понимании. В своей жизни я был несколько раз влюблен в девушек, или думал, по крайней мере, что влюблен. Переживал, не мог думать ни о чем, кроме нее, той самой. Жить, казалось, не могу без нее.