— Не хочу. Пропустите меня на мое место.
— Это очень важно, — почти умоляет незнакомец. — Поймите, речь идет о вашей жизни…
В этот момент из-за занавески появляется особа лет сорока пяти, в немыслимом макияже и пестром «прикиде». Цепочки, ожерелья, браслеты всех форм и цветов делают ее похожей на рождественскую елку.
— Простите, милые мужчины, — говорит она, улыбаясь ярко накрашенным ртом, — вы пропустите даму в туалет или он заблокирован?
— Извините, — говорю я, отодвигаясь и пропуская игривую даму. На меня накатила волна аромата ее резких духов. Почему это вульгарные особы и душатся так, словно хотят отравить всех окружающих? Впрочем, она, бедняжка, наверное, не виновата. Я где-то читал, что дело не в парфюмерии. Смешиваясь с запахом тела, духи каждый раз создают свой неповторимый аромат. Поэтому от разных людей исходят разные запахи, даже если они употребляют одинаковые духи. Лично я еще в институтские времена употреблял после бритья лосьоны нашей рижской фабрики. Это был «мой» запах. А после того, как попал за рубеж, у меня появился интерес к продукции Пако Рабана. Может, потому, что мне нравился стиль его одежды. Одежду фирмы я покупать не мог, у меня не было таких денег, а вот флакончики духов появлялись регулярно. Одна-две капли — для поднятия тонуса. Мужчине больше и не нужно. Но это я подумал так, между прочим. А мой «благожелатель» тем временем сразу исчез в салоне, словно и не подходил ко мне. Странно. Неужели таким образом он хотел признаться, что следит за мной? А к чему слова, что речь идет о моей жизни? Значит, у них есть приказ меня убрать… Черт возьми, столько вариантов, что можно запутаться.
Из салона вышел еще один мужчина — высокий, с желтоватым цветом лица, словно болен желтухой, жидковатые волосы зачесаны назад.
— Простите. — Он выразительно смотрит на меня, проходя по проходу к туалету, но дверца уже заперта. Помещение занято дамой. Я пожимаю плечами и возвращаюсь на свое место. Через час мы будем в Амстердаме.
Мне всегда нравился этот город, один из немногих городов с какой-то невообразимо пьянящей атмосферой свободы. И дело не в наркотиках, которые разрешены в этой европейской стране.
Дело даже не в толпах хиппи, стекавшихся сюда со всего мира. Все дело в самих голландцах — невозмутимых, спокойных, внешне замкнутых и одновременно добродушных и гостеприимных людях.
Первый раз в Амстердам я попал еще пятнадцать лет назад. Тогда любой выезд из Советского Союза воспринимался как праздник. Молодым уже не понять, что такое «железный занавес». Мощный щит, сквозь который просачивались только единицы. Любой выезд за рубеж рассматривался как потенциальная возможность измены. Любой, побывавший «за щитом», внушал властям опасения. Конечно, при Брежневе уже не считали врагами народа всех, кто бывал за границей, но все же.
В анкетах, которые мы заполняли на выезд, следовало указывать: «Под судом и следствием не был. Осужденных в семье не имею. Родственников за границей нет».
Все прочие считались почти что «пятой колонной». А может, правильно считались?
Ведь любой, побывавший хотя бы один раз на Западе, начинал мучительно размышлять, почему у них и продуктов изобилие, и жить можно, ничего не боясь, можно критиковать собственное правительство, и в прессе прочтешь о великих мира сего такое… У нас же языки развязываются только на кухне, под звуки капающей воды и работающего радио. Одним словом, куча вопросов и сомнений, а для режима это было равносильно бунту.
Стоп, стоп… А сам-то ты? Я ведь был верным винтиком системы. Я работал в КГБ, и от этого никуда не денешься. Но тогда мы все жили идеалами наших отцов и дедов. Верили в прекрасное будущее человечества. Мы даже не подозревали, что размашистая подпись Сталина, перечеркнувшая всю Европу, приписала маленькую Латвию к «великой Родине». Мы ничего не знали об ужасах сталинского режима в тридцатые годы. Хотя я должен был догадаться, но вот поди… Ведь мое детство прошло в далеком сибирском поселке, куда нас выслали только потому, что мой дед был потомственным бароном, хотя и умер за десять лет до того, как нас выслали.
Уже позже я начал понимать, почему в нашу судьбу не вмешались «компетентные органы». Мой отец был сотрудником НКВД, работал в разведке и был послан в длительную служебную командировку в Западную Германию. Он честно предупредил маму, что уезжает на «неопределенно долгое» время, и просил ждать его. Но получилось, что нас выслали через несколько месяцев, и его письма, которые он наверняка передавал через своих товарищей, уже не доходили до нашей семьи. Мама плакала ночами, не понимая, где же ее муж. Можно только представить себе силу любви этой женщины! Она родила мужу сына, пять с лишним лет надрывалась в Сибири и ни разу не позволила себе усомниться в его честности!
Вряд ли мужчина способен на такое самопожертвование. А ведь мама была красивой женщиной. И очень нравилась молодому вдовцу — председателю нашего колхоза, потерявшему во время войны свою семью.
Вернувшись через пять с половиной лет, отец с ужасом узнал, что его семью депортировали в Сибирь. Потом он объяснял нам, что это была «ошибка».
Мама не успела оформить документы на фамилию отца и проходила по делу под своей девичьей фамилией. Но отец был умный человек и понимал, почему нас выслали.
Позже в разговоре со мной он подтвердил мои предположения. Конечно же, происхождение деда не играло тут никакой роли. Руководство НКВД просчитало, что он может не вернуться: либо останется на Западе у своего родственника, либо будет раскрыт как нелегал и погибнет. В любом случае шансов выжить у этого «агента» было мало. А значит, семью следует выселить подальше в Сибирь. Такой вариант выгоден еще и тем, что Вейдеманису, семью которого сослали, больше поверят на Западе. В конце сороковых никого не трогали страдания людей — все во имя победы! Во имя победы над врагом можно отправить в Сибирь не только семью, но и целые народы.
Первое время нам с сестрой трудно было привыкнуть к отцу, к его появлению в доме, к его улыбке, запаху, одежде. Он вел себя деликатно, не старался сразу навязать себя детям, мастерил для меня кораблики, помогал сестре решать задачи по математике. Постепенно мы к нему привыкли. Мы вернулись в Ригу, получили хорошую трехкомнатную квартиру. Бабушка жила с нами, хотя мы чувствовали, что она по-прежнему недолюбливает отца.
В четырнадцать лет я отказался вступить в комсомол. Именно тогда у меня произошел первый серьезный разговор с отцом. На дворе уже были позднехрущевские времена, и мой отказ мог спровоцировать нашу вторую выселку в Сибирь. Отец ходил мрачный, но до поры молчал. В пятницу вечером отец предложил мне съездить в Сигулду на воскресенье.
Дело было в мае, с моря дул холодный ветер, но мы ходили по пляжу, не обращая внимания на погоду. Отец расспрашивал меня о занятиях в школе, о товарищах. Потом предложил зайти в небольшое кафе, которое встретилось нам на пути. Мы сели за столик, заказали кофе и булочки. Отец вдруг спросил:
— Ты отказался вступить в комсомол?
— Да, — с некоторым вызовом сказал я, уже сообразив, что это «работа» мамы, — не хочу быть в их молодежной организации. Они нас в Сибирь высылают, а я буду членом комсомола. Не желаю.
— Это тебе бабушка так сказала? — улыбнулся он своей грустной улыбкой.
— Нет, не бабушка. Я сам решил.
— Ну конечно. Ты уже взрослый, все сам можешь решать. Только не торопись, подумай еще раз. У тебя впереди длинная жизнь. И нельзя решать вот так — наотмашь.
— Но они же выслали нас в Сибирь, — упрямо твердил я.
— Я помню, — сказал он.
— А ты в это время нас бросил и уехал в Германию, к другой женщине.
Бросил маму и нас! — Мальчишки могут быть злыми и несправедливыми. У него дернулось лицо.
— Уехал, — повторил он, — действительно уехал. Только твою маму я не бросал. Я ее всегда очень любил. Просто были такие обстоятельства.
— Если бы любил, не уехал бы, — твердил я, — она столько лет одна была.
И нас ты тоже бросил.
— Поэтому ты теперь и не вступаешь в комсомол? — снова улыбнулся он.
— И поэтому тоже. Это русские придумали комсомол. Для нас, латышей, он не нужен. А все, кто служит в КГБ, работают на Москву и предают Латвию. — Я думал почти так, как говорил, каким одномерным виделся мне мир в то время.