Его друзья! Единственная причина, почему Каро нужны были его друзья — это заставить его ревновать. О, он знал, что затеяли женщины. Граф, его собственный отец, под напором мачехи согласился профинансировать появление Каро в высшем свете.
Но из-за болезни Макса этот выход в свет уже и так был перенесен на целый год, и поэтому леди были так озабочены: ведь чем скорее ее выставят на «ярмарку невест», тем, вероятно, будет лучше для дома. Значит, решил Макс, ему придется уступить и провести бал, как и было запланировано, а для Каро предоставить все возможности выйти замуж.
С необычной для нее покорностью, Каро встала перед ним на колени.
— О, пожалуйста, Макс, пожалуйста, забудь все, что случилось во Франции. Пожалуйста! Только лишь ради Дня святого Валентина! Это твой долг.
— Долг? — до чего странным было это слово, сошедшее с губ Каролины Корделл. Его долг ради Дня святого Валентина! Видимо, Макс был более сентиментален, чем он сам о себе думал. Если бы ухаживание за девушками стало обязанностью, то он бы предпочел остаться холостяком.
— Макс, — продолжала она умолять, — ты нужен мне, чтобы… избавиться от непрошенных ухажеров, — ее голос дрожал. Да, подумал он, если бы происхождение девушки было менее знатным, то она могла бы сделать неплохую карьеру на сцене. — Ну, пожалуйста… — в ее голосе звучало отчаяние.
— Я постараюсь, — коротко ответил Макс, и Каро, удовлетворенная его словами, развернулась и, задержавшись на мгновение, последовала за своей крестной.
— Каро, пусть продавец перчаток подождет, пока не разойдутся гости. Тебе просто необходимо познакомиться с Дейвенпортами. Как-то несколько лет назад на балу в День святого Валентина они заставили каждого гостя тянуть жребий, чтобы выбрать партнера для танцев. В результате последовали две свадьбы… Ну, и говорили об этом потом по всему Лондону. Я же хочу, чтобы в этом году наш бал стал еще лучше.
Поднимаясь из кресла, Макс велел принести ему шинель. Если он не уберется из этого дома с его разговорами о купидонах и воспоминаниями о прошлых балах, то точно сойдет с ума. И пока все собрались в гостиной, окружив фортепиано, он проскользнул вниз через комнату для прислуги, едва успев убежать до того, как за его спиной раздались звуки музыки — наверху, на расстроенном пианино, фальшивя, заиграли Моцарта.
Но после того, что произошло затем, Макс почувствовал, каким чужим он был в высшем обществе Лондона. Он проклинал революцию, Купидона и соблазны всех женщин вообще, и особенно той темноволосой девушки, которая, подобно совершенной мелодии, не выходила у него из головы.
Стоя в комнате, где в Шелберн-хаусе обычно принимали торговцев, ожидая появления хозяйки, чтобы та посмотрела товары, Виолетта вдруг почувствовала острый приступ ностальгии и непреодолимое желание повернуть время вспять. Когда-то и она была молодой и прекрасной леди, полной мечтаний и очень любила танцевать.
Теперь же единственной заботой Виолетты, кроме зарабатывания себе на жизнь, был просмотр газет, из которых она хотела узнать, удалось ли ее брату избежать гильотины. Молясь, она с надеждой пробегала глазами списки имен. Но газеты были милостивы к ней, страшной новости в них не сообщалось, чего нельзя было сказать о лондонских уличных сплетниках. Недавно эмигрировавшие шептались меж собой, что где-то там, во Франции, Арман Сангей встретил свою смерть, быструю и верную. Другие же беженцы, особенно те, которые стали покровительствовать магазину, торгующему перчатками, советовали ей быть осторожной. Во Франции господствовали слухи. А в сердце Виолетты — смущение и чувство вины. Она пыталась заставить жизнь продолжаться.
В конце концов, перед тем, как судьбы ее и Армана разошлись, она пообещала ему постараться выжить. «Мы с тобой оба, брат и сестра, обязаны сохранить род Сангей, — говорил он. — Наша задача — добраться невредимыми до Лондона, любой ценой. Я встречусь с тобой на побережье, если все будет хорошо, и никто нас не выдаст. Не верь никому, даже если тебе предлагают помощь. В наши дни трудно разобраться, кто враги, а кто друзья. Выдавай себя за контрабандистку».
Арман, дорогой брат, так и не встретился с ней, и она винила себя, или неосторожность, оказавшуюся роковой. Вести себя как какая-то деревенская девица, в то время как брат в ней нуждался! Если он погиб, то она никогда себе этого не простит. Даже теперь, почти год спустя, она ежедневно уходила из лавки в скромную церквушку в Ковент-Гардене и молила Бога о спасении брата. Церковь же, казалось, служила постоянным пристанищем воркующих голубей и бездомных бродяг и, как у большинства храмов Лондона, у нее хватало своих проблем, чтобы еще беспокоиться о судьбах чужеземцев. Жизнь продолжалась.