Рэнди по-настоящему боготворил Робби, что было тоже не характерно для Голливуда, где на театральных актеров – особенно английских – смотрели подозрительно и враждебно. Робби считали зазнайкой, с презрением относящимся к тем ценностям, которыми здесь жили все, незваным гостем. Тот факт, что он добился успеха в первом же своем голливудском фильме и лишь по случайности не получил «Оскара», вызывал еще большую неприязнь к нему в кинобизнесе – особенно из-за того, что ему, казалось, было на это наплевать.
В данный момент Робби ходил взад-вперед по лужайке, репетируя свою роль из пиратской мелодрамы. Для актера его таланта задача была слишком простой, не требовавшей почти никакой подготовки, но для него не существовало понятия «незначительная роль». Он уже раз десять менял грим, стараясь превратить свой нос в узкий, аристократический; побрил и обесцветил свои густые брови, сделал себе острый подбородок, истратив на это килограммы воска и бессчетное количество гримировального лака. Когда он наконец закончил, его лицо приобрело поразительное сходство с лицом Рэнди Брукса.
Если Брукс и заметил это сходство, то не подал виду.
– Тебе надо пригласить Луэллу и Гедду, – сказал он Фелисии.
– Робби ненавидит репортеров отдела светской хроники. К тому же они обе писали о нас такие ужасные вещи.
– Они напишут что-нибудь еще более ужасное, если ты их не пригласишь. Поверь моему опыту.
– Ну хорошо. – Фелисия вздохнула, сожалея, что она не в Англии. Там она могла бы пригласить Гая Дарлинга, и милого Ноэля, и Тоби Идена, и Филипа Чагрина вместо Луэллы Парсонс и Гедды Хоппер и всей этой толпы отвратительных людей, которых Робби презирает. – Ты записал Марти Куика? – спросила она.
Брукс приподнял солнечные очки и сдвинул их почти на затылок.
– Он в Нью-Йорке, ставит свое глупое шоу в Уинтер-Гарден. «Звездный салют Марти Куика в честь американских женщин», я думаю. Бетси Росс на высоких каблуках и набедренной повязке вышивает знамя, а сто девушек в форме ополченцев задирают ножки…
– Он приедет, если я его попрошу.
– Я думал, вы с Робби по горло сыты Марти?
– Робби не держит на него зла. А что касается меня, то я всегда находила Марти… интересным.
– Интересным? Марти? Да он же гангстер. Он – Аль Капоне шоу-бизнеса! О черт, не пойми меня превратно, мне он самому нравится. Знаешь, это Марти впервые выпустил меня на сцену – в эстрадном номере в баре со стриптизом, которым он тогда владел. – Брукс засмеялся. – «Заставь их сидеть на месте, пока девочки переодеваются, парень, вот все, что от тебя требуется», – сказал он мне. И я это сделал. В те времена он сам у себя работал вышибалой. Ему нравилось вышвыривать за дверь пьяных, разнимать дерущихся, заставлять девушек работать. – Как дела у вас с Робби? – неожиданно спросил Брукс, меняя тему разговора.
– Прекрасно, – коротко ответила Фелисия, подняв бровь. Интересно, что рассказал ему Робби и насколько откровенно.
В какой-то мере это было правдой – хотя она не переставала задавать себе вопрос, связано ли это с таблетками, которые прописал ей доктор Фогель. Она принимала одну перед сном и еще одну в течение дня, чтобы успокоить нервы, а между приемами жила в каком-то оцепенении, лишь временами впадая в панику при мысли, как она будет жить, когда перестанет принимать лекарство – она ведь не могла принимать таблетки во время работы, которую ей скоро предстояло возобновить.
Даже войну она воспринимала как нечто далекое; лекарство, к счастью, ослабляло боль, иначе она вряд ли смогла бы пережить известия о тех событиях, которые происходили в Англии. Порция, по крайней мере, находилась в деревне, далеко от столицы, где продолжались бомбардировки, хотя это было слабым утешением, потому что здесь все считали, что немцы непременно высадятся в Англии.
Ночи казались ей бесконечными. Она видела, что Робби, будто чувствуя за собой какую-то вину и считая, что она «не готова», а так же сам страдая от усталости, избегал физической близости и обращался с ней как с каким-то хрупким предметом. Секс, который раньше был такой важной частью их отношений, уже давно перестал быть таковым; если говорить откровенно, он отошел на второй план, уступив место работе. То, что когда-то удерживало их вместе, теперь разъединило их, но ни один не решался заговорить об этом, опасаясь то ли того, к чему это может привести, то ли того, что еще может выплыть наружу. Фелисии иногда мучительно хотелось его, но из гордости и страха она не решалась попросить об этом. Страдал ли он так же, как она? Если да, то он не подавал вида. Временами она думала, не была ли их совместная игра на сцене заменой секса – пусть даже не приносящего радости, – но сейчас Робби не принадлежал ей ни в постели, ни на сцене.
Днем она чувствовала себя гораздо лучше; ей почти удавалось убедить себя, что она счастлива. Робби был занят своей ролью; она занималась организацией вечеринки. Она вставала поздно, завтракала в постели, как делала это всегда, когда не снималась в кино, потому что ее распорядок дня был полностью подчинен работе в театре: тогда она редко ложилась спать раньше полуночи.
Она до сих пор ощущала запах грима и цветов, чувствовала человеческое тепло тысячи зрителей, которые как завороженные сидели в зале в течение трех часов… Каждый вечер она воображала, что только что вернулась домой из театра, а утром просыпалась совершенно разбитая, не уверенная, что вообще спала ночью, готовясь к новому спектаклю, и только потом осознавала, что никакого спектакля не было.
И все же у нее с Робби были прекрасные отношения, считала она – но только до того момента, пока не начинала думать о прошлом. Робби был внимателен, заботлив, но обращался с ней с преувеличенной осторожностью, что было, как она догадывалась, результатом полученного от Фогеля указания. Фогель предупреждал и ее, что не стоит сразу ждать слишком многого от жизни, следует избегать, как он сказал, «стрессовых ситуаций» (но как их избегать, он так и не объяснил) и воздерживаться от употребления алкоголя. Фелисия старалась: не пила за ленчем, что было самое важное, один коктейль перед обедом и не более одного бокала вина за обедом. Она не слишком скучала без выпивки – гораздо меньше, чем без множества других вещей.
У нее за спиной раздалось осторожное покашливание: это пришла горничная с почтой на серебряном подносе. Фелисии потребовалась не одна неделя, чтобы вышколить эту чернокожую особу, которую, по ее мнению, безнадежно избаловали прежние хозяева. Их, очевидно, устраивало, когда почта горой лежала на столике в прихожей.
– Спасибо, Марвелла, – сказала она; первое правило воспитать хорошую прислугу – быть с ней вежливым. Ни одно письмо не заинтересовало Фелисию, поэтому она сразу же отложила их в сторону. – Мы будем пить чай здесь, сейчас.
Марвелла кивнула; ее лицо при этом осталось непроницаемым. Было бы ошибкой пытаться понять, о чем думают слуги, предупреждал ее отец, который сам по много месяцев не платил своим слугам.
– Неважно, о чем они думают, если они делают то, что им велят; а они делают то, что им велят, только пока ты не обращаешь внимания на то, о чем они думают.
Фелисия закрыла глаза и мысленно представила себе своего отца. В жаркий день он удобно устраивался в парусиновом кресле в тени баобаба, не спеша потягивал чай и смотрел вдаль в ожидании работы – или, вероятно, размышлял, как он часто это делал, о странном повороте судьбы, которая забросила его и мать Фелисии после вихря светской жизни Лондона в далекую Кению, чтобы здесь разлучить их.
Жизнь не ожесточила его – человек, награжденный «Военным крестом»[29] и переживший вторую битву при Сомме, радовался, что вообще остался в живых – но иногда он был задумчив и печален, не в силах понять, в какой момент и что сломалось в его жизни, и почему.
Фелисия открыла глаза и увидела Робби, с улыбкой стоящего рядом с ней.
29
«Военный крест» – орден, которым награждаются за храбрость младшие офицеры сухопутных войск.