– «Пусть каждый миг несет нам наслажденье…»
Он вдруг увидел в ее взгляде то своеобразное сочетание возбуждения и страха, которое всегда вызывало у него неловкость. Лисия постоянно работала на грани возможного, рискуя как пловец, которому доставляет удовольствие заплывать далеко в море, хотя у него нет полной уверенности, сможет ли он вернуться назад на берег. Сильные страсти делали ее великолепной актрисой, но они же иногда создавали ей чисто технические трудности и даже могли привести к тому, что она полностью теряла нить роли…
Насколько она окрепла после нервных срывов в Голливуде? Этот вопрос снова и снова задавали себе Вейн и Филип Чагрин во время репетиций. Сможет ли она «продержаться до конца», как выразился Филип, пользуясь языком ипподрома, что было вполне естественно для человека, который не проводил ни дня, чтобы не сделать ставку у букмекеров.
– Если ты хочешь выиграть, то всегда должен приберечь что-то для финала, – любил говорить Чагрин – хотя, по мнению Вейна, сам Чагрин приберегал слишком много, жертвуя началом и серединой. Чагрин, в свою очередь, часто жаловался, что Вейн играет чересчур рискованно, а Фелисия просто приводила его в ужас. Он как будто ждал, что она может в любой момент сгореть как падающая звезда. Сейчас этот ужас охватил и Вейна, стоило ему заглянуть в ее сияющие глаза. По выражению ее глаз он понял, что что-то назревает, но что? Был ли это тот самый страх, который заставил ее забыть слова в Сан-Франциско? Или она готовила ему какое-то новое унижение?
Он произнес свои слова чуть быстрее, чем следовало, как бы желая приблизить тот момент, когда Тоби Иден, очевидно, уже потушивший пожар, выйдет своей величественной походкой на сцену в роли неумолимого Энобарба, выступая осторожно, как слепой в незнакомой комнате.
Сейчас лицо Фелисии явно выражало страх, и Вейн почувствовал, как она дрожит. «Черт бы ее побрал! – подумал он. – Она подорвала их общую репутацию в одной стране, теперь собирается сделать то же самое в другой». Он сжал ее плечи с такой силой, что она поморщилась, взглядом приказывая ей не портить свою первую сцену. Ей надо было сказать всего одну фразу: «Послушаем гонцов». Она же может это сделать! Скажи же, мысленно умолял он ее, если не ради меня, то хотя бы ради себя самой.
Она медлила, но положение еще можно было спасти. Вейн прошептал ее реплику, но она не обратила на него внимание. Ее мысли где-то блуждали, глаза были огромными от страха. И тогда он услышал его – пронзительный воющий сигнал воздушной тревоги. Начавшийся где-то далеко, на окраинах Лондона, он становился громче и громче по мере того, как его подхватывали сирены, установленные поблизости от театра.
Говорят, что если ты довольно долго слышишь шум, то привыкаешь к нему, даже перестаешь его замечать. Вейн уже привык к таким сигналам, но от этого он вздрогнул как от удара тока. Он видел, как рушились целые кварталы старинных особняков, видел театр «Савой» после бомбежки, превращенный в груду щебня, засыпавшего Странд.[44] Театр неподходящее место, когда падают бомбы – хотя любое место небезопасно, даже бомбоубежища, от которых Вейн, как большинство летчиков, был в ужасе.
Неудивительно, что Лисия обезумела от страха! С момента ее возвращения воздушные налеты стали реже – большая часть авиации фюрера была теперь в России. Лисия еще не привыкла к сигналам воздушной тревоги, а тем более к тому, чтобы стоять на сцене и ждать неожиданного поворота сюжета, когда, пробив софиты, вражеская бомба со свистом упадет вниз.
Инструкция требовала прекратить спектакль, чтобы зрители могли спуститься в убежище. Вейн почувствовал, как публика задвигалась, забыв об актерах, что было вполне понятно. За кулисами он видел Филипа Чагрина и Тоби Идена, которые только пожимали плечами, показывая, что они бессильны – на время бомбардировки спектакль придется прервать.
Вдали Вейн расслышал глухой звук взрыва и вслед за ним резкий треск зениток. Потом появился слабый жужжащий звук, который становился все ближе, громче, назойливее; он заставлял дрожать люстры и действовал на нервы. Вейн узнал его: это приближались бомбардировщики. Всего месяц назад немцы слышали такой же звук от его самолета, когда он, не отрывая взгляда от приборов, летел над их территорией. Без сомнения, какой-нибудь немецкий летчик, там наверху, делает то же самое, хотя он готовится сбрасывать вовсе не пропагандистские листовки…
Чагрин уже начал махать ему рукой, а Тоби Иден только указывал глазами ввысь. Прекратить пьесу? Хорошо, он прекратит, хотя бы только для того, чтобы увести Лисию в безопасное место, потому что она ужасно дрожит и пытается высвободиться из его рук. И прежде чем он успел остановить ее, она побежала, но не к кулисам, а к залу.
О Боже, подумал Вейн, не дай ей сорваться перед публикой, на виду у всех, на глазах самого Уинстона Черчилля! Единственное, что ей не смогли бы простить английские зрители военного времени, так это публичное проявление паники во время воздушного налета.
Вейн запахнулся в плащ и последовал за ней, но он еще не успел пройти мимо евнухов и танцовщиц к рампе, как Фелисия уже остановилась в ярком свете огней, подняв вверх руки. Он видел ее силуэт – стройную фигурку в прозрачных одеждах.
Внезапно на него снизошло ощущение спокойствия, как часто бывало в минуты кризиса. Что бы сейчас ни произошло, он уже не успеет ничего изменить. Если его ждет унижение, значит, так тому и быть. Он встал сзади Фелисии и положил одну руку ей на плечо, став на время второстепенным персонажем.
Сейчас, когда спектакль был прерван, Вейн впервые разглядел публику. В море лиц, смотревших на Фелисию, он не заметил признаков паники, хотя многие держали в руках свои пальто и шляпы, будто приготовились рвануться к двери. В задних рядах зрители начали вставать и уходить, но без всякой спешки. Подняв глаза, Вейн увидел в ложе слева премьер-министра и сопровождавших его лиц; никто из них не покинул своего места. Сколько среди зрителей людей в военной форме! – подумал он.
Грохот воздушного налета стал теперь непрерывным, и от каждого взрыва с потолка в зал сыпалась меловая пыль, огни рампы мигали, а люстры опасно раскачивались взад и вперед. И все же когда Фелисия приблизилась к краю сцены, подняв вверх руки, будто призывая к тишине, зал замер. Даже те, кто покинул свои места, остановились, устремив взгляд на сцену.
Вейн знал, какое впечатляющее зрелище она должна была представлять для тех, кто сидел в зале – хрупкая женщина в ослепительно белом платье, стянутом на талии золотым пояском. На ее руках сверкали золотые браслеты. Волосы ее черного парика на висках были подняты вверх, чтобы подчеркнуть ее высокие скулы, а голову украшала фантастическая корона в форме крыльев сокола, обвитых змеей, голова которой, с мерцающими в свете рампы зелеными глазами, поднималась у нее надо лбом.
Для своего лица Фелисия использовала темный грим, сделав губы очень бледными и резко оттенив глаза. В результате ее лицо стал не просто экзотическим, но и по-варварски чувственным. Для образа Клеопатры Фелисия позволила своему воображению разыграться – удлинила брови почти до ушей, накрасила веки ярко-зелеными тенями, чтобы соответствовать роли, которая требовала просто уникальной для классического театра чувственности.
– Дамы и господа, – обратилась она к залу, – вы пришли сюда, чтобы посмотреть, как мы играем «Антония и Клеопатру». Наш спектакль был грубо прерван господином Гитлером, и, вероятно, наш долг прекратить его и спуститься в убежище. Для тех из вас, кто хочет покинуть театр, мы сделаем паузу, чтобы вы могли выполнить инструкцию. Но я пришла сегодня сюда, чтобы сыграть Клеопатру, и я хочу выполнить свою задачу. Мы с мистером Вейном вернемся к началу, мистер Ходж, – она улыбнулась актеру, который играл Филона, – повторит свои слова, и мы продолжим спектакль. Я вернулась домой не для того, чтобы позволить каким-то немцам сорвать мое возвращение на сцену.
В зале воцарилась тишина. Вейн ждал, что кто-нибудь в зале скажет, что покинуть театр на время воздушного налета – приказ правительства, а не вопрос выбора или патриотический жест, но никто не сделал этого. Он увидел, что премьер-министр одобрительно закивал, потом люди по всему залу начали оглядываться, выясняя, кто уходит, а поскольку никто не уходил, все спокойно сели на свои места.
44
Странд – одна из главных улиц в центральной части Лондона; на ней расположены театры, фешенебельные магазины и гостиницы.