– Посмотрим, что из этого получится, – сказал Робби. – Но разговоры уже идут.
– Значит, все так и будет. Ты примешь его? Он пожал плечами, чувствуя ее равнодушие.
– Если премьер-министр включит мое имя в список награждений, будет нелегко, да и нелепо, отказаться, как ты думаешь? Для театра это будет великолепно. – Он беспечно улыбнулся. – К тому же, – более серьезно сказал он, – если я могу получить эту чертову награду, я хочу ее получить.
– Вот это другой разговор.
– Почему бы нет, черт возьми? Этой чести должен был быть удостоен Филип, но он выбыл из игры. Тоби заслуживает этого звания не меньше, чем я, и если я получу его, то скоро получит и он. К тому же это признание наших с тобой заслуг – мы играли во время бомбежек, ездили на заводы, отказались от Голливуда, чтобы вернуться домой и делать свое дело. Если я получу титул – я говорю «если» – это будет для нас обоих. Но ничто, даже титул герцога, не значит для меня так много, как этот шекспировский кинжал. Пожалуй, несмотря на поздний час я должен позвонить Филипу.
Сидя у стола, Фелисия смотрела на кинжал. Неужели Филип действительно играл с ним на сцене? Она видела его игру сотни раз, но не помнила этого кинжала. Скорее всего он держал его, как реликвию, запертым в шкафу, где ему и место. В мире, где первые издания пьес Шекспира весьма сомнительного происхождения – которые сам Шекспир не видел и не держал в руках – раскупались американскими коллекционерами за миллионы долларов, было странно, что такой ценный предмет, которого он не только касался, но фактически покупал его, заказал гравировку и подарил своему лучшему другу и партнеру, остался почти неизвестной реликвией. Была ли какая-то тайная причина, почему актеры, поколение за поколением, хранили молчание о предмете, который по-своему был ценен не менее, чем драгоценности короны? Фелисия была не более суеверна, чем большинство людей театра, но у нее мелькнула мысль, что на нем могло лежать какое-то «проклятие». Не на это ли намекал Чагрин в своей записке, подумала она, говоря, что он не принес ему удачи, а сделал его несчастным?
Она взглянула на кинжал и поежилась. Как много всего могло встать между Робби и тем, чего он хочет – какой-нибудь Скандал, банкротство его театра, неверный выбор фильма, или пьесы, или друзей – каждое из этих событий могло сбросить его с пьедестала во мрак, как это случилось с Филипом Чагрином.
Она закрыла глаза от навалившейся на нее усталости – день был очень тяжелым, и она еще не пришла в себя после холодной и сырой ночи на улице. Она мысленно увидела вереницу опасностей: волчью усмешку Марти Куика, кинжал, Порцию в руках дяди Гарри, театр герцога Йоркского, мечту Робби, в огне, занавес пылает, как сухие дрова в камине, позолоченные декорации исчезают в дыму…
Она открыла глаза, недоумевая, когда реальная жизнь успела стать более терпимой, чем ее сны, что бодрствовать стало не так страшно, как спать.
Робби тоже смотрел на кинжал, погруженный в свои мысли.
– Спрячь его, дорогой, – тихо сказала Фелисия. – Ты можешь позвонить Филипу и поблагодарить его завтра утром. Пойдем лучше спать.
Он кивнул и, зевая, встал. Было уже почти два часа ночи, а он был на ногах с раннего утра, готовясь к спектаклю, который доказал, что среди актеров ему нет равных. Он взял кинжал, завернул его в остатки папиросной бумаги и спрятал в ящик стола.
Фелисия надеялась, что она больше никогда его не увидит.
АКТ ТРЕТИЙ
Весь мир театр…
1944
Сцена семнадцатая
Спустя несколько дней после появления в колонке юридических новостей «Таймс» коротенького сообщения о том, что суд принял окончательное решение по делу о разводе супругов Шевеникс-Трент, в разделе светской хроники той же газеты было помещено скромное сообщение о помолвке Роберта Джиллса Вейна и Фелисии Лайл, и теперь их свадьба была уже не за горами.
Более падкие на сенсации ежедневные газеты ухватились за эту новость. «Дейли экспресс» разыскала на Бонд-стрит ювелира, у которого Робби купил для Фелисии обручальное кольцо, а более смелая «Дейли мейл» посадила на крышу дома напротив фотографа с телеобъективом и получила фотографию Робби и Фелисии за завтраком в постели – Робби в пижаме читает «Таймс», а Фелисия, частично скрытая чайником и цветами на подносе, просматривает почту.
Поскольку Порция в это время гостила у них, в газете появилась также фотография маленькой девочки с няней на ступенях дома. Заголовок над фотографиями гласил: «Помолвлены – и уже живут вместе!», что вызвало гнев и смущение Робби.
Фелисия отнеслась к этому более спокойно и обвинила Робби в чопорности и отсутствии чувства юмора – но его беспокойство оказалось не беспочвенным. Другие ежедневные газеты сразу же подхватили этот крик; кампанию возглавила «Дейли экспресс» со своей статьей «Разве это подходящий дом для ребенка?», а «Ивнинг стандард» напечатала целый разворот фотографий Фелисии в разных игривых позах из ее фильмов под заголовком «И какая из нее мать?»
Дженни Ли, непримиримый член парламента от лейбористов, даже подняла эту тему в палате общин, обратившись к собравшимся с вопросом, почему пока миллионы людей воюют и страдают за свою страну, два знаменитых актера открыто живут во грехе да еще при ребенке в доме. Какой пример они подают простым людям?
В палате лордов дядя Гарри выступил с речью в их защиту на тему «Кто сам без греха, тот пусть первый бросит камень», отметив, что как крестный отец, дядя и духовный наставник ребенка, он не видит никакой опасности для девочки.
Постепенно эта буря, как всякая другая, пронеслась, но только после того, как в гримуборной Робби однажды появился скромный посыльный из Букингемского дворца с сообщением, что их величества с нетерпением ждут, когда они смогут поздравить с законным браком двух своих самых любимых актеров. Намек был весьма недвусмысленный, и так случилось, что появление посыльного совпало с собственным желанием Робби положить конец тому, что Гай Дарлинг называл «самым продолжительным адюльтером в истории театра».
Новость о том, что они наконец женятся, превратила их в глазах всего мира, даже в глазах скептически настроенных священников и падких на скандал репортеров с Флит-стрит, опять в «романтических влюбленных» – вероятно, это было единственным дуновением романтики в стране, пятый год участвующей в войне и с нетерпением ожидающей дня победы, пока с неба на нее падали немецкие бомбы, как зловещие игрушки, напоминая ужасы 1940 года. Страна устала, устала от героизма, устала от смертей. Англичане снова начали ворчать, проявилась старая классовая вражда; они стали менее вежливыми по отношению друг к другу, менее терпимыми, чаще обижались.
Люди хотели, чтобы им напоминали о довоенной роскоши и высоких чувствах, хотели хотя бы издали посмотреть на них, а больше всего они хотели думать о чем-то совершенно далеком от войны. А может быть, все дело было в том, что пришла весна, и любые новости были лучше, чем ожидание воздушного налета или переброски последних английских солдат через Ла-Манш, чтобы они погибли на том берегу.
Всякая надежда Фелисии и Робби отметить свою свадьбу тихо и скромно разбилась под натиском назойливого внимания публики. Газеты, публиковавшие материалы для женщин, хотели иметь фотографии свадебного платья Фелисии, но Робби только в последнюю минуту понял, что кто-нибудь обязательно поинтересуется, как ей удалось сэкономить столько карточек, по которым выдавали одежду, чтобы заказать новое платье. Поэтому Фелисия вынуждена была откопать свое довоенное платье от Молинье, жемчужно-серое, отделанное серым кружевом – старое, но не слишком; строгое, но не чересчур строгое. Единственными, кто охотно соглашался обвенчать пару ранее разведенных людей, были падкие на дешевую рекламу служители церкви, весьма неприятные Робби: епископ Бридонский, тронувшийся умом смутьян, известный своей пресловутой проповедью на тему их отношений под неприличным названием «Свободная любовь в свободной стране», и «красный» настоятель собора в Кентербери, который, кажется, считал, что они были жертвами классовой вражды и буржуазно-капиталистического лицемерия.