Она взглянула на знакомые фотографии, стоявшие у нее на туалетном столике. Порцию, конечно, надо будет одеть подружкой невесты – Фелисия надеялась, что новое муслиновое платье и букет цветов, которые она должна будет нести, по крайней мере хоть немного заставят девочку порадоваться этому событию.
Дядя Гарри предложил себя на роль посаженного отца – «настоял», было бы точнее сказать – и добился своего, угрожая не пустить Порцию на церемонию, если он будет исключен. Постепенно он стал фактическим опекуном девочки, заручившись согласием Чарльза, который всегда был в восторге от того, что состоит в родстве с пэром, и считал, что Лэнглит и все, что в нем есть, идеальное место для его дочери.
Конечно, Фелисия не могла рассказать Чарльзу об истинной причине своего беспокойства. «Как часто бывает в семье, – писал Чарльз своим мелким, четким почерком, характерным, очевидно, для каждого выпускника Итона, – живущие бок о бок люди менее ясно видят друг друга, чем те, кто находится далеко. Ты всегда с подозрением относилась к своему дяде Гарри, но я никогда не замечал в нем ничего, кроме щедрости и заботы, а в мое отсутствие он оказывал мне немало разных услуг, больших и маленьких, хотя я уже давно являюсь всего лишь твоим бывшим мужем. Наша маленькая Порция очень привязана к нему, как ты знаешь – и всегда была, – и я не вижу никаких разумных причин, по которым его привязанность к девочке не следовало бы поощрять. Мы должны прежде всего думать о ее счастье, а не о том, чтобы сводить «старые счеты», какими бы они ни были».
Таков был Чарльз во всем, сердито подумала она – всегда готов читать ей нотации, не имея ни малейшего представления о том, что происходит на самом деле!
Почти против собственной воли всякий раз глядя на свою дочь, Фелисия не могла избавиться от мысли, что судьба сыграла с ней злую шутку. Она уверяла себя, что любила бы Порцию гораздо больше, если бы девочка была грациозной, хорошенькой, обаятельной, располагающей к себе, но Порция упрямо отказывалась быть любезной с матерью и принимать ее любовь. Насупившись, она нетерпеливо вертелась во время примерки платья, ее маленькое личико с тяжелым подбородком выражало раздражение.
Когда она сама была маленькой девочкой, вспоминала Фелисия, она любила наряжаться или смотреть, как наряжается ее мать, еще до того, как они уехали в Африку. Она готова была отдать что угодно, только бы ей позволили нести цветы или шлейф невесты во время свадебной церемонии. Ее любимым временем был тот момент, когда ее мать собиралась на званый обед или в театр. Фелисия страстно мечтала стать когда-нибудь такой же красивой, каждую ночь молилась, чтобы Господь сделал ее стройной, изящной, бесконечно желанной, чтобы красивый мужчина – такой же красивый, как ее отец – с нетерпением ждал ее внизу, шагая взад-вперед по ковру, поглядывая на свои золотые наручные часы, чтобы потом радостно улыбнуться, когда она наконец начнет спускаться по лестнице в облаке легкого аромата духов…
Она закрыла глаза и мысленно унеслась в прошлое. Знаменитый «Скандал» Скьяпарелли в необычном, украшенном цветами и кружевом флаконе – как она любила этот запах! Ее мать всегда пользовалась этими духами. Она наклонялась, чтобы капнуть капельку духов за ушко дочери; их аромат смешивался с запахом цветов, которые всегда стояли на ее туалетном столике и ароматических смесей, которые регулярно присылала ей в Найроби лондонская фирма «Крабтри-энд-Эвелин». Посылки для ее матери приходили довольно часто, отправленные и оплаченные ее деверем, Гарри Лайлом, который и на расстоянии десяти тысяч миль заботился о ее удобствах.
Еще ребенком Фелисия не могла не заметить, что дядя Гарри изо всех сил старался угодить ее матери, хотя отец ненавидел своего старшего брата и не скрывал своего презрения к его подаркам, письмам и стопкам журналов, в которых самые скандальные новости и слухи были отмечены собственной рукой Гарри.
Когда ее отец и мать спорили о дяде Гарри, казалось, что они говорили о двух разных людях: они были настолько разными, что она, будучи ребенком, представляла себе, что существуют два Гарри Лайла. С годами любое упоминание имени дяди Гарри способно было вызвать ссору в семье; когда такое начиналось, Фелисия убегала в сад и пряталась под кустом цветущего красного жасмина – поэтому ее очень удивило то, что после смерти матери отец отправил ее домой в Лэнглит.
– Тебе будет лучше в Лэнглите, – печально сказал он ей с выражением обреченности в голосе, хотя язык у него в последнее время начинал слегка заплетаться еще до того, как прислуга накрывала стол к обеду. – Твое место там.
Ну, в конце концов оказалось, что там ей все-таки не место – в отличие от Порции, место которой было именно там. Иногда пребывая в плохом настроении, Фелисия ловила себя на мысли, не было ли в этом какой-то закономерности. Эта мысль неизменно пугала ее. Ее мать очень сблизилась с Гарри Лайлом, как будто жалела, что вышла замуж не за того брата. Фелисия сама была любовницей Гарри (другого слова она не находила) в течение шести лет; а теперь ее дочь – тот самый ребенок, которым Гарри Лайл наградил ее и от которого тогда заставлял ее избавиться – жила в Лэнглите и была очень к нему привязана.
Фелисия поежилась. Размышления о прошлом неизменно подводили ее к тому моменту, когда Гарри Лайл узнал, что она беременна. Совершенно спокойно он договорился, что ее положат в частную клинику на Парк-Лейн, но впервые в жизни она воспротивилась и отказалась туда идти.
Даже спустя годы она не могла забыть ужас их ссоры, его гнев, боль, которую причиняли ей его большие, сильные руки, сжимавшие ее запястья так крепко, что у нее нарушалось кровообращение, тогда как он тряс ее с силой терьера, расправлявшегося с пойманной крысой, останавливаясь лишь для того, чтобы ударить ее то по одной щеке, то по другой, так что ее голова моталась из стороны в сторону. Потом, потеряв надежду заставить ее поступить «благоразумно» – по его мнению, – он швырнул ее на кровать, схватил подушку и начал ею душить ее. Он закрывал ей подушкой лицо до тех пор, пока она не начала задыхаться; Фелисия отчаянно старалась глотнуть воздуха, она похолодела от страха и дрожала от недостатка кислорода, не имея возможности даже попросить пощады. В конце концов он все-таки убрал подушку.
После он уверял, что только хотел попугать ее, но Фелисия ему тогда не поверила; не верила она этому и сейчас. Она видела выражение его глаз перед тем, как он закрыл ей лицо подушкой. Он собирался убить ее, и только страх перед последствиями, как она полагала, заставил его в последний момент убрать подушку и покинуть комнату, впервые потерпев поражение.
Этому мгновению страха Фелисия была обязана своей жизнью. И Порция тоже, потому что в тот день Гарри держал в своих руках две жизни. Все это происходило в тихой комнате с видом на холмы близ Лэнглита, куда Фелисия в смятении чувств вернулась на уик-энд и в то самое время, когда тетя Мод, без сомнения, дремала после привычной дозы спиртного или сидела в кресле и, надев на нос очки, пыталась вязать на спицах неловкими от постоянного пьянства пальцами в красной гостиной этажом ниже, всего в каких-то двадцати футах от места столь драматических событий.
– Фелисия! Поторопись, дорогая. Мы опаздываем.
– Иду, дорогой, – крикнула она в ответ, не сделав ни малейшей попытки поторопиться.
Фелисия продолжала разглядывать свое отражение в зеркале, пытаясь решить, правильно ли она выбрала тон помады. Это была уже шестая попытка. Она решила, что такой оттенок красного подошел бы разве что для роли вампира в голливудском фильме ужасов. Она стерла помаду и начала все сначала.
– Ради Бога, Лисия! Ты опоздаешь на свою собственную свадьбу, черт возьми! – закричал Робби.
– Еще полминутки. – Она могла себе представить, как он нетерпеливо ходит по холлу внизу, такой красивый в своем новом темно-синем костюме, белой рубашке и светло-сером галстуке в клеточку, поминутно достает из жилетного кармана золотые часы, которые она ему подарила, чтобы посмотреть, который час, и определить сколько времени им потребуется, чтобы добраться до Кэкстон-Холла. Какая жалость, что он не мог надеть черную визитку и брюки в полоску, но в военное время такой костюм показался бы неуместным…