Пентекост сочувственно посмотрел на нее из-под кустистых бровей.
– Пережимает? Нисколько. Он и не догадывается, что вывел английский театр далеко вперед. Иногда нужно немного переборщить, чтобы донести свою мысль, разве вы не видите? Отелло – это не Тоби со своим чуть-чуть закрашенным черной краской лицом. Отелло – черен. Вот смысл пьесы.
Время не примирило ее с Пентекостом, который по-прежнему неотлучно находился при Робби. Не имея своей личной жизни, он всегда мог составить Робби компанию; и что особенно важно, был (или казался – Фелисия так до конца и не убедилась) абсолютно искренним его поклонником, неизменно щедрым на похвалы и лесть.
Она посмотрела на Пентекоста, на лице которого застыло выражение восхищения, когда он смотрел на Робби.
– Я думала, что «Отелло» – пьеса о ревности, Гиллам, – сказала она. – Это любовная история.
Он недовольно передернул плечами.
– Любовная история? Возможно. Яго ревнует Отелло. Подлинный любовный интерес существует только между Яго и Отелло, конечно.
– Чушь собачья! – бросила она, в восторге оттого, что сумела шокировать Пентекоста – или он просто стал сдержаннее, потому что имел строгое указание не провоцировать ее.
Робби помахал ей рукой со сцены. Фелисия отложила сигарету и сбросила манто с плеч, решив показать Робби, что такое настоящая актерская игра! Она сделала всего один шаг на сцену и почувствовала происходящее в ней превращение, заставлявшее отступить все страхи и проблемы ее собственной жизни. Некоторые люди мечтали стать кем-нибудь другим, но она могла добиться этого в любой момент, когда начинала работать. Такого не случалось, когда она снималась в кино – работа была слишком фрагментарной и повторяющейся – но в театре она ощущала себя абсолютно раскрепощенной, стоило ей только выйти на сцену, даже на репетиции. Одно предвкушение того, что сейчас она будет играть, поднимало ее настроение – в ней нарастало какое-то чудесное, ни с чем несравнимое ощущение своего тела, фактически, нечто сродни оргазму.
Именно здесь, среди декораций последнего акта «Ричарда III» – искореженных деревьев и почерневшего вереска у Босворта – ее опять охватили те же чувства, заставлявшие ее когда-то снова и снова смотреть каждый фильм и пьесу, в которых играл Робби, изо дня в день ходить обедать в тот же ресторан, чтобы хотя бы издали взглянуть на него, курить его любимую марку сигарет, носить мягкую шляпу, как у него, так же сдвинутую на затылок, и верить, что однажды, рано или поздно, он заметит ее.
Она помедлила у края сцены, пожирая его глазами, как когда-то в прошлом. Дездемону обычно играли как сентиментальную невинность, но Фелисия не собиралась этого делать. Она решила сразу же показать публике, что отношения ее Дездемоны с Отелло основаны на страсти и полны чувственности.
О, она знала что к чему, эта Дездемона, сказала себе Фелисия, и когда ее взгляд встретился со взглядом Робби, она вложила в него все – разбуженную чувственность, горячую страсть, страх женщины, чувствующей, что муж отдаляется от нее, уходя в свой насыщенный событиями, упорядоченный мир, где ей не было места, где его окружало восхищение его солдат и офицеров, страх врагов, уважение правителей Венеции. Она пыталась выразить взглядом свое опасение, что его отчуждение могло быть ее собственной виной, что возможно, он больше не считает ее привлекательной как раньше, что какой-то недостаток в ней – ее нерешительность или остаток девичьей стыдливости – могли рассердить или разочаровать его.
Все это отразилось в ее взгляде. О, она знала несколько приемов, как сделать глаза более выразительными. Еще когда она была студенткой РАДА, Филип научил ее, что если перед выходом на сцену посмотреть прямо на яркий свет, то зрачок сожмется до маленькой точки, а цвет глаз станет более заметным. А Тоби – глаза которого были главным его театральным средством – показал ей несколько упражнений, позволявших при желании так широко открыть глаза, что они становились огромными и давали публике возможность читать в них все чувства персонажа. Она усвоила все эти приемы, но тем не менее в ее глазах был блеск, была глубина, которые не имели никакого отношения к этим приемам. Ее взгляд был одновременно хищным и робким, требовательным и покорным, гордым и в то же время умоляющим, говорящим, что она готова вынести любые унижения ради человека, которого она любит – и все это было обращено к Робби, который на долю секунды растерялся, потом отреагировал с точностью и безупречностью великого актера, каким он был.
Он нахмурился, на его лице появилось восторженное и одновременно недоверчивое выражение. Даже играя без грима, в старом сером фланелевом костюме, он сумел передать солидность человека, гораздо старше себя. Все его длительные поиски рисунка этой роли принесли свои плоды. Он двигался бесшумной походкой, в которой не было ничего английского; так поднимал плечи и наклонял голову, как если бы он был старым солдатом, на теле которого остались рубцы от многочисленных ран.
Фелисия бросилась к нему через всю сцену, потом остановилась в двух шагах от него, скромно наклонила голову в легком поклоне, будто в последнюю минуту вспомнила, что она – его супруга, и должна относиться к мужу с подобающим уважением. Он протянул к ней руки, его лицо осветилось радостью; он взял ее руки в свои и привлек ее к себе.
«Что ты! Избави Бог! Наоборот:
Жизнь будет нас дарить все большим счастьем».[107]
Его темно-синие глаза, которые так часто были холодны как ляпис-лазурь, сейчас были теплыми как Средиземное море в безветренный летний день. Он приподнял ее и осторожно закружил, остановившись, когда они оказались боком к публике. Когда он наклонился, чтобы поцеловать ее, она откинулась назад, будто они танцевали танго.
Искра охватившего их чувства была так сильна, что со стороны кулис раздался восторженный свист, потом резкий пронзительный голос Пентекоста произнес: «Черт!», а за ним последовали громкие аплодисменты Тоби.
Фелисии показалось, что она вновь играет Офелию, а Робби Гамлета в их первом совместном спектакле, когда они были страстными любовниками на сцене и в жизни. И она ждала, что сейчас он скажет, как тогда: «Я люблю тебя», перед тем, они перейдут к следующей сцене.
Но вместо этого Робби просто выпустил ее из своих объятий, будто между ними ничего не было. Может быть он был возмущен и испуган ее блестящей игрой? Может быть, он хотел, чтобы сцена принадлежала ему одному? Может быть, он просто играл те чувства, которые она испытывала? Самое страшное было в том, что если с его стороны это было притворством, то как же легко он смог ее обмануть!
– Очень хорошо, – только и сказал он очень сдержанно, как он мог бы похвалить исполнителя какой-нибудь второстепенной роли.
Следующую сцену она сыграла плохо: порыв вдохновения покинул ее.
Когда объявили перерыв, она была рада, что репетиция закончилась.
Сцена восемнадцатая
Фелисия всегда считала отель «Клариджез» шикарным. Даже сейчас она почувствовала легкое волнение, когда швейцар проводил ее от такси до парадного подъезда на Брук-стрит.
Длинный мраморный вестибюль неизменно приводил ее в прекрасное настроение, потому что в ее памяти он ассоциировался с периодом ее взросления. Сюда в ресторан иногда приводил ее отец на чашку чая, когда она была маленькой девочкой, здесь она обедала с дядей Гарри, когда они приезжали в город, чтобы посетить театр или картинную галерею, сюда приглашал ее на коктейль Чарльз в период своего непродолжительного ухаживания. К тому же это было место вроде бара «Веранда-Грилль» на борту «Куин Мэри» или «Поло-Лаундж» в отеле «Беверли-Хиллз», где весь персонал сразу преображался при виде какой-нибудь шикарной, знаменитой или богатой личности.
Фелисия наслаждалась своей известностью и не стыдилась этого. Еще ребенком она входила в этот оформленный в стиле «ар деко» зал и мечтала, что однажды при виде нее люди будут шептать друг другу: «Потрясающе! Это же Фелисия Лайл! Как она прекрасна!». Тогда она не знала, какую форму примет ее слава, но она уже представляла себя взрослой, красивой, одетой в меховое манто, легкомысленную шляпку, туфли из крокодиловой кожи на высоких тонких каблуках и дорогой бриллиантовый браслет, когда все женщины вокруг будут с завистью смотреть на нее, и мужчины будут пожирать ее глазами, а обслуживающий персонал будет ей кланяться и говорить: «Счастливы вновь видеть вас, мисс Лайл». Хотя ее мечта давно сбылась, она по-прежнему испытывала удовольствие, которое нисколько не уменьшилось с годами.