– А что если и так?
– Если ты влюбилась, то ты совершила ошибку. Куик, возможно, хоть и грубоват, но вполне приличный парень там, где дело касается бизнеса, но я подозреваю, что он ведет себя ужасно по отношению к женщинам, которые в него влюблены, и уж совсем невыносим, если думает, что влюбляется сам. Я видел такое – и не раз. Для такого парня, как Куик, любовь – трещина в броне, когда дело касается его самого, и твоя слабость, когда это касается тебя. Он как акула, которая чувствует запах крови в воде. Он непременно должен укусить – даже если он при этом разорвет себе живот. – Гарри выпустил кольцо дыма. – Действительно, печально.
Фелисия вдруг поняла, что он говорит не только о Куике, но и о себе тоже. Гарри Лайл был известным прагматиком. Давным-давно любого намека на какие-либо сентименты было достаточно, чтобы он начал рычать.
– Про Марти я не стала бы говорить «печально», – возразила она. – Я ни разу в жизни не видела его печальным. Начать с того, что я не замечала за ним склонности к размышлениям. В этом его очарование. Робби постоянно играет роль, либо думает об очередной роли, уйдя куда-то внутрь себя, где я не могу его настичь, а Марти весь здесь, на поверхности. «Что ты видишь, то и имеешь», любит он повторять.
– Я лишь хочу сказать, что ты можешь оказаться в более трудном положении, чем рассчитываешь. Сунешь пальцы слишком глубоко в клетку, и зверь укусит тебя. Так что тебе некого будет винить кроме самой себя, если ты останешься без пальцев. Ты можешь очень сильно уязвить Робби, и самое худшее, что он сделает – обидится и будет плохо играть, но стоит тебе хотя бы легонько тронуть такого парня, как Куик, как он даст тебе сдачи. Я знаю этот тип людей.
– Ты и сам такой же?
– Не задевай меня, девочка. Я подозреваю, что он способен зайти гораздо дальше, чем это делал я. Ему не хватает воспитанности, понимаешь – в нем нет нашей английской страсти к внешней благопристойности. – Он окинул Фелисию оценивающим взглядом, как человек, восхищающийся породистой лошадью. – Ему повезло, должен я сказать. Зрелость тебе идет. Если Робби так чертовски глуп или слишком занят собой, чтобы воспользоваться этим, пусть воспользуется кто-то другой. Обидно, когда что-то пропадает зря.
Гарри встал; сейчас он держался на ногах не столь крепко как раньше. Еще недавно он носил трость для красоты, а теперь опирался на нее по-настоящему, даже суставы пальцев у него побелели от напряжения.
– Становится прохладно, – проворчал он. – Пойдем в дом, выпьем чего-нибудь, а потом ты можешь заглянуть в детскую, чтобы повидать Порцию.
Он сделал знак слугам убрать все со стола и взял Фелисию под руку, но не из каких-то теплых чувств, сразу же поняла она, а чтобы она помогла ему подняться по ступенькам.
Даже когда они поднялись на ровную поверхность террасы, он продолжал двигаться с напряженной осторожностью старика, как будто в любую минуту что-то невидимое могло поймать его в ловушку. Он прошел через распахнутую стеклянную дверь в комнату, называемую «маленькой гостиной», чтобы отличать ее от другой, более просторной и более богато обставленной комнаты, которая была владением леди Лайл до того, как она стала затворницей.
Гарри редко пользовался большой гостиной, в которой могли одновременно находиться более дюжины людей и при этом не мешать друг другу. В его гостиной стены были обшиты красивыми дубовыми панелями, висели некоторые из его любимых картин, в вазах стояли яркие цветы, которые круглый год росли в его оранжерее, а на ковре обязательно лежала одна из его собак. В целом комната была отражением его личности – странного сочетания манер сельского помещика и эстета. Фелисия поежилась, оказавшись в ней. Комната пробудила в ней неприятные воспоминания.
Перед камином стоял большой кожаный диван, на котором девчонкой она провела много часов унижения и стыда. Над камином висел портрет XVIII века работы Ромни,[130] на котором была изображена тогдашняя леди Лайл. Фелисия всегда видела в ней поразительное сходство с собой. Другие картины в комнате были менее традиционными – «Обнаженная» Климта,[131] такая изломанная и декадентская, что в английской провинции казалась не только инородной, но и вызывающей, пейзаж Утрилло,[132] рисунок одного из прерафаэлитов,[133] который она всегда любила, маленькая ню Модильяни[134] и один из закатов Тернера, сверкающий красными и золотыми красками на темной поверхности дубовых панелей. Хромированная скульптура Бранкузи, то ли птица, то ли стилизованный фаллос, возвышалась на мраморной подставке, на которую Гарри Лайл – наверняка не случайно – повесил собачьи поводки и плетки. На полу лежал бесценный бухарский ковер, которому Фелисия так и не смогла найти равного по красоте рисунка, но на нем были разбросаны старые подушки, на которых спали, похрапывая во сне, самые старые и привилегированные из многочисленных собак Гарри.
Гарри прошел мимо них к столу с бутылками и приготовил им обоим выпить. Серебряные щипцы для льда с их маленькими зубцами в детстве всегда привлекали Фелисию. В них ей виделось что-то зловещее, они казались ей инструментом пыток, и она вздрагивала всякий раз, как Гарри брал их в руки. Иногда ей снились страшные сны, в которых она видела эти сверкающие щипцы красными от крови. Она и сейчас поежилась, увидев, как Гарри взял их в руки, чтобы достать лед и положить ей в бокал.
Он тяжело опустился в свое любимое кресло, вздохнул и положил одну ногу на маленькую скамеечку. В комнате всегда присутствовал характерный запах, который у Фелисии ассоциировался с Гарри – запах старой кожи, собак и сигарного дыма. Гарри Лайл был настолько старомоден, что не курил в доме, за исключением этой комнаты и столовой во время званых обедов, когда дамы удалялись в гостиную. За его спиной у стены стоял старинный угловой буфет, ключ от которого он носил на цепочке для часов. Фелисия невольно подумала, хранит ли Гарри по-прежнему в нем свою коллекцию того, что он любил называть «эротикой» – собачьи плетки, искусно сделанные кованные цепочки, приобретенные в какой-нибудь мрачной лавчонке на окраине Парижа, набор ремней и масок, тщательно подобранные книги, переплетенные в прекрасную кожу, альбомы фотографий, которые когда-то одновременно вызывали в ней отвращение и завораживали ее… Она сказала себе, что больше не боится его, и даже на мгновение почти поверила в это.
– Ты так и не ответил на мою просьбу, – сказала она.
– Какую?
– Мне нужно, чтобы ты подтвердил мою историю.
– Ах да. Ренуар. Чертовски глупая история. Совершенно не в твоем духе.
– Согласна, но другой у меня нет. – Она видела, как Гарри отпил пару глотков из своего бокала, его прежняя энергия, кажется, возвращалась к нему. – Я прошу о таком незначительном одолжении, Гарри, – сказала она. – После того, что было между нами, это такая малость.
– Вот как? Я не в первый раз таскаю каштаны из огня для тебя, верно? И так мало получаю взамен.
– Ты хочешь заставить меня умолять?
– Такая мысль действительно приходила мне в голову. Когда-то тебе это так хорошо удавалось, но полагаю, мы все с годами научились новым трюкам. Или забыли старые. – Он усмехнулся. – Мы хорошо проводили время в этой комнате, на этом самом диване, помнишь, дорогая?
– Ты проводил хорошо. А я не хочу даже вспоминать об этом.
– И я слышу, как после стольких лет в тебе заговорила совесть? Ты была очень послушной ученицей, моя дорогая. И послушной жертвой. В этом часть твоей привлекательности, даже сейчас, не так ли? Иллюзия незащищенности – это самое сильное возбуждающее средство.
– Для некоторых мужчин.
Гарри пожал плечами.
– Точнее сказать, для тех мужчин, которые тебе нравятся, моя милая. Жаль, что Робби не один из них. – Он посмотрел на нее поверх края своего бокала, довольный тем, что теперь он владел ситуацией. – А что, если бы я сказал, что выполню твою просьбу, если ты разденешься донага и встанешь передо мною на колени?
133
Прерафаэлиты – группа английских художников и писателей середины XIX века, которые в своем творчестве стремились подражать итальянскому искусству раннего Возрождения (до Рафаэля).
134
Амедео Модильяни (1884–1920) – выдающийся французский художник, автор многочисленных портретов.