То и дело осматриваясь, Тремейн нигде не замечал ни массивных буфетов, ни плодящихся, как кролики, старинных безделушек, которые в его понимании были неотделимы от жилища англичан. Если уж на то пошло, дом жены до жути напоминал некую виллу в Турине, у подножия итальянских Альп, где он в ранней юности провел много счастливых дней. Там нежно-бирюзовые обои поблескивали старинной позолотой, на тонконогих кованых подставках возвышались фаянсовые горшки с орхидеями, а мебель была прочная, добротная, из прошлого столетия.
Его детство прошло в постоянных скитаниях с места на место, но все это время только ту виллу, за исключением поместья деда, он считал своим домом. Он любил ее за красоту, за уют и за обилие комнатных растений, разливавших в воздухе чудесный аромат трав.
Лорд Тремейн уже готов был списать сходство между домами на случайное совпадение, когда вдруг его внимание привлекли картины, украшавшие стены гостиной. Среди полотен Рубенса, Тициана и фамильных портретов, как правило, занимавших большую часть стен в английских домах, маркиза развесила картины тех самых современных художников, чьи работы он поместил на самое видное место в своем доме на Манхэттене, – Сислея, Берты Моризо, Мэри Кассатт и Моне (злые языки сравнивали их произведения с безвкусными обоями).
Сердце Тремейна тревожно забилось, когда в столовой обнаружились еще одна работа Моне и две картины Дега; причем все выглядело так, словно леди Тремейн скупила какую-нибудь выставку импрессионистов целиком – Ренуара, Сезанна, Сера, то есть художников, чья слава не выходила за пределы самых скандальных кружков парижской богемы.
Не в силах сделать ни шага, Тремейн замер посреди этой галереи. Оказалось, что хозяйка, обставив свой дом, воплотила в жизнь мечты юноши, когда-то женившегося на ней. Должно быть, во время их долгих восторженных бесед он обмолвился о своем пристрастии к лаконичности в домашнем убранстве и о любви к современному искусству.
Он вспомнил, как она внимала ему, затаив дыхание, вспомнил ее осторожные расспросы и жгучий интерес ко всему, что касалось его жизни. Значит, развод – это всего лишь очередная уловка, хитро подстроенная западня, чтобы залучить его обратно, когда выяснилось, что все остальные средства не дают желаемого результата? Может быть, сейчас, распахнув дверь спальни, он увидит ее в своей постели – обнаженную и окутанную ароматом духов?
Отыскав хозяйские покои, он распахнул дверь.
Ни обнаженной, ни одетой леди Тремейн на постели не оказалось.
Не было и самой постели.
Не было вообще ничего. Комната была такой же голой и пустынной, как Дикий Запад.
Вмятины на ковре, где некогда стояли кресла и кровать, давно выровнялись. На стенах не было ни намека на выцветшие прямоугольники, какие остаются, если картины сняли совсем недавно. Поя и подоконники покрывал толстый слой пыли. Было очевидно, что комната пустовала уже много лет.
И тут Тремейн вдруг почувствовал себя так, как будто его ударили ногой в пах.
Немного помедлив, он продолжал осмотр.
Примыкавшая к спальне хозяйская гостиная сверкала чистотой и поражала меблировкой – тут были и кресла с декоративно обитыми спинками, и шкафы, заполненные книгами, и письменный стол со свежей стопкой бумаги и недавно наполненной чернильницей, и даже горшочек с цветущим амарантом. На фоне всего этого отсутствие спальни еще сильнее бросалось в глаза и выглядело настоящей издевкой.
Может, когда-то убранство дома и задумывалось с одной-единственной целью – заманить его обратно. Но с тех пор минуло десять лет, и было ясно, что за прошедшие годы леди Тремейн вытравила его из своей жизни.
Несколько минут спустя появился Гудман с двумя слугами, тащившими огромный дорожный сундук Тремейна. Окинув взглядом спальню, дворецкий залился пунцовым румянцем и в смущении пробормотал:
– Это дело одного часа, сэр. Мы как следует проветрим комнату, а потом все устроим надлежащим образом.
Тремейн чуть было не велел дворецкому не утруждать себя и оставить в спальне все как есть. Но этим он выдал бы себя с головой, поэтому утвердительно кивнул:
– Что ж, очень хорошо.
Опытный образец штамповочного пресса, который леди Тремейн выписала для своей фабрики в Лестершире, никак не желал оправдывать связанные с ним ожидания. Затянувшиеся переговоры с ливерпульским судостроителем складывались совсем не в ее пользу. И еще ей надо было ответить на кучу писем от матери, в общей сложности – десять штук, то есть по одному в день, после того как она подала прошение о разводе. В них миссис Роуленд недвусмысленно подвергала сомнению здравость ее рассудка и почти в открытую сравнивала умственные способности дочери с сообразительностью пробки.
Но в этом не было ничего из ряда вон выходящего. Истинной же виновницей головной боли леди Тремейн была телеграмма от миссис Роуленд, полученная три часа назад: «Сегодня утром Тремейн сошел с корабля в порту Саутгемптона».