А дальше было вот что.
Энн быстро вскочила и отряхнула юбки. Генри остался на месте, одним коленом стоя на песке и опираясь локтем на другое. Алекс и Беатрис не могли видеть выражения его лица, но Энн выглядела взволнованной. Вдруг она наклонилась и, бросив в Генри горсть песка, убежала.
— Кажется, Генри потерял свое обаяние, — тихонько засмеялся Алекс.
Беатрис прикусила губу, не в силах скрыть разочарования. Энн никогда ничего не сделает, как следует. Именно в тот момент, когда Беатрис считала, что дело уже в шляпе, Энн бросает в Генри песком. Это, конечно, никак не привлечет его к ней. Если действовать такими темпами, то Генри признается ей в любви не раньше сентября, да и то вряд ли. Чтобы их «план» удался, сезон в Ньюпорте должен быть в самом разгаре. Все должны присутствовать, когда Энн отвергнет Генри.
— Слава Богу, она пришла в себя, — с притворным облегчением вздохнула Беатрис.
— Я уверен, что Генри на этом не остановится.
Беатрис повернулась к Алексу, стараясь ничем не выдать радости, которую у нее вызвало его замечание.
— Вы так думаете?
Алекс пожал плечами.
— Я говорил ему, что он вступил на опасный путь. Он не захотел меня слушать.
— Он может остановиться и на этом. Энн терпеть его не может. Я даже не знаю, почему она согласилась приехать сюда сегодня.
— Неужели?
Беатрис не понравился внимательный, изучающий взгляд Алекса.
— Я действительно этого не знаю, — сказала Беатрис, отвернувшись, чтобы он не прочел в ее глазах обмана.
«Я начал оказывать твоей матери тайные знаки внимания. У меня все еще сохранялась достаточно здравого смысла для того, чтобы понимать, что мои домогательства в отношении невесты собственного сына были вне норм порядочности. Но мне уже было все равно. Она должна была принадлежать мне, и только мне. Элизабет находила меня и мое обожание забавными. Каждый раз, когда, она обнимала Уолтера, она посылала мне ту свою улыбку, от которой у меня кровь леденела в жилах. Я чувствовал, что умираю. Ей нравилось мучить меня, она упивалась своей властью надомной. Я был дураком, потому что дал ей понять, что она сводит меня с ума. Я просыпался с мыслью о ней, я ложился в постель ночью, желая ее, я проводил дни, прислушиваясь к ее шагам, ее голосу, ее смеху. Она вела себя так, словно между нами не было той ночи, и даже когда я пытался напоминать ей об этом, она делала вид, что не понимает, о чем я говорю.
К тому же, я не мог сердиться на нее. Ей, в конце концов, удалось довести мою страсть до такого накала, что я, прости мне Боже, решил признаться Уолтеру в том, что произошло между нами. Можешь ли ты представить себе, как отец рассказывает сыну, что переспал с его будущей женой? Когда я думал об этом, я плакал. Было поздно, я сидел в библиотеке и накачивался виски. Я сидел за письменным столом, вцепившись себе в волосы, умоляя Господа, чтобы страсть к Элизабет оставила меня. Она пришла и увидела, что я плачу, как ребенок. Она высушила мои слезы поцелуями и умоляла меня простить ее. Я не буду вдаваться в дальнейшие подробности, но думаю, ты можешь представить себе, что произошло вслед за этим. Когда дело касалось Элизабет, у меня больше не оставалось власти над собой. Она была, как наркотик, к которому я пристрастился. Потом я очень сожалел о своей слабости, но понял, что не могу сопротивляться ей. Я планировал уехать из «Морского Утеса» и вернуться в Нью-Йорк. Я упаковал свои вещи в ту же ночь и за завтраком сообщил о своем решении. Мне нужно было только пригласить какого-то компаньона для молодых людей, чтобы соблюсти приличия. Когда я вернулся в свою комнату, она пошла за мной, Она умоляла меня не уезжать и простить ее. Ты не знаешь, как действовали на меня ее слезы! Она сказала мне, что умрет, если я уеду. Мы предались любви, а Уолтер все еще сидел в столовой этажом ниже — прямо под нами, — читая какой-то научный журнал.
Каким должен был быть человек, предающий своего сына? Я не могу представить себе этого человека. Это самый ничтожный трус и негодяй. И то, что именно я был этим самым человеком, является позором всей моей жизни. Но даже сейчас, сознавая все это, я не думаю, что у меня хватило бы сил сопротивляться своей страсти. Тебе, наверное, будет трудно понять, до какой степени я был одержим ею. Я не был ребенком, переживающим первую любовь. Я был взрослым мужчиной. Она околдовала, обворожила, отравила меня. Но она никогда не любила.
Мы предавались любви везде — где и когда только нам удавалось. В библиотеке, на пляже, на балконе, в моей спальне, ночью на кухне. Я начинал думать, что Уолтер — дурак. Как мог он не замечать этого? Бывали случаи, когда он входил в комнату спустя несколько минут после того, как мы привели в порядок свою одежду, и на наших лицах явно читалось то, что произошло между нами. На щеках Элизабет пылал румянец, ее губы горели от поцелуев, а волосы были еще слегка влажными от пота. Мое лицо было разгоряченным, узел галстука сбит набок, а Уолтер никогда ничего не замечал. О Господи, в самом воздухе витал запах страсти. Элизабет и я обменивались испуганными взглядами. Когда Уолтер отворачивался, она показывала своим розовым пальчиком на пуговицу, которую я забыл застегнуть. Между собой мы даже говорили о том, что мой сын глуповат, потому что нужно было быть действительно глупым или слепым, чтобы не замечать происходящего. Теперь я думаю, что он намеренно не хотел замечать этого. Сама мысль о том, что его отец может посягнуть на его невесту, была так отвратительна ему, что Уолтер не допускал ее в свое сознание. И гнев, который, в конце концов, охватил его, не был внезапным приступом, Он был чем-то вроде рака, разъедавшего Уолтера изнутри, пока не вырвался наружу вспышкой неудержимой ярости. Он знал. Он обо всем знал!»