Тела своего я не видел, укутанный одеялом по самую шею. Болела левая нога, колюще и противно, как сотней иголок ужаленная. Мерзко ныла правая рука, словно я напрочь ее отлежал. Голова казалась раздутой, точно воздушный шар. Вращать ей было мучительно, от каждого движения меня начинало тошнить. В сгибе локтя левой руки была воткнута раздражающая иголка капельницы.
Больше всего бесила торчащая из носа трубка. Я заворочался, собираясь выдернуть ее ко всем чертям.
Ну, точнее, только попытался. Правая рука, спрятанная где-то под одеялом вдоль тела, отказывалась слушаться, только сильнее отвечала тупой ноющей болью.
Эй, я что, в гипсе? Или что там такое?!
Растущий страх полоснул частым пульсом, встал в горле скользким комком тошноты.
Ну нет, так нельзя! Ау, правая рука!
Что-то тут не так. Страх напомнил о себе мурашками. Воздух с трудом протискивался в легкие, став густым, как кисель.
Я резко сел, игнорируя подскочивший к горлу желудок, и кое-как содрал с себя одеяло.
Сердце екнуло, пропустив удар.
От моего крика тетка проснулась и тут же бросилась меня утешать, обливая градом крупных бесполезных слез.
А я орал, испуганно и возмущенно. Правой руки просто не было.
***
Остаток недели я валялся дома, вылезая из-под одеяла, только чтобы справить нужду. Меня до сих пор тошнило, голова порой казалась каменной, а искусанная нога откликалась болью при ходьбе. Но не об этом были все мои мысли.
Мне было грустно и невыносимо обидно. Я не мог понять, почему это случилось со мной. Почему Швабра так поступил?
Он специально привел меня на пути. Если он хотел кинуть камень, то мог сделать это в любом месте. Но он хотел другого. Даже мой детский разум понимал это.
Убить. Меня.
Покрытый бинтами мерзкий обрубок на месте правой руки я спрятал в длинный рукав рубашки, завязав ее узлом в районе локтя. При перевязках я старался отвернуться и не смотреть. Кожа на остатке плеча стала бугристая, покрасневшая, словно обожженная. Стягивающие края раны неровные швы разбухли и потемнели.
Совсем не круто. Уродство какое-то. Мне хотелось рыдать, но даже этого не получалось.
И будто одной потери руки было мало, иногда приходили странные боли. Дразнили, мешали думать, не давали спать. Я заново чувствовал руку, и она невыносимо болела. Крича в подушку, я мечтал, чтобы это прошло.
Если уж ее больше нет, то пусть не будет совсем!
Черт.
Я стал сам себе противен. Всегда хотел быть лучше других, а что получил в результате?
В жизни моей с момента, как я себя осознал, как научился задавать вопросы, в моей маленькой никчемной жизни сразу появилась цель. Стать лучше всех и убраться из этого мрачного города.
Кто в этом мире самый крутой?
Мальчишки всех возрастов играли в войнушку всегда, сколько я себя помню. В справедливых Солдат Содружества и подлых захватчиков из Лунного Союза. А самым могучим, великим и храбрым всегда был адмирал — предводитель всех армий, командующий флотом.
В Сети говорили, что с конца прошлой Войны и до наших дней это звание так никому и не принадлежало. Конечно, я надеялся… да, я был просто уверен, что стану следующим, кто его получит!
Нет, даже в своем несознательном возрасте я догадывался, что война — это что-то очень плохое, и ждать ее вовсе не стоит, если ты считаешь себя не совсем идиотом, конечно. Вот только все знали о том, что постоянные мелкие конфликты с Лунным Союзом вот-вот перерастут во что-то куда более страшное. В Сети постоянно судачили об этом.
Новые войны с Луной, конечно, должны окончиться нашими победами. И, естественно, победы эти принесет храбрый командующий флотом, адмирал.
Я так хотел сбежать отсюда, сбежать подальше, в Верхние Города, на Марс или даже на далекую-далекую Эвридику, поступить в военную школу и стать самым настоящим офицером! И пусть шансов всегда было мало, но я мог рассчитывать хотя бы на самого себя.
А что теперь-то будет? Как мне дальше быть?
Тетка боялась ко мне подходить. Я дергал плечом на любые попытки поговорить, отмахивался от еды и молчал. Она быстро поняла и отстала, только ночью, думая, что я сплю, садилась на мою кровать и легонько гладила одеяло, нашептывая что-то на неизвестном мне языке.
Над моей кроватью она повесила оберег из перьев, но я знал наверняка, что он не поможет. Глупая тетка верила в мистику. Я верил только в то, что можно было доказать и проверить.
Например, раньше я всегда верил в свои силы. Когда встревал в драки с мальчишками, защищая себя или тех, кто слабее. Когда сдавал на отлично все тесты в школе. Когда шел на чертову железную дорогу со Шваброй.
Несмотря на то, что я всегда был маленький и довольно слабый. Несмотря на то, что мой родной город, кажется, худшее место Ойкумены. Несмотря на то, что никто и никогда не поддерживал меня.
Смогу ли я продолжать верить в свои силы теперь, когда сил, выходит, особо и нет больше?..
Молодой доктор из той незнакомой мне большой больницы сказал, что меня принесли патрульные. Поезд отрезал мою несчастную правую руку почти до середины плеча.
Про ожог на культе мне сказали: «Так бывает. Это такой эффект от колес». Про укусы собак: «Ничего, от бешенства тебе уже сделали укол». Про разбитую голову и сотрясение мозга: «Все в порядке, просто ударился, когда упал на рельсы».
Мне повезло, так сказали врачи. Я потерял много крови, но, видимо, меня вовремя нашли.
Какая удача, да-да, конечно.
Частым гостем моей головы в первые дни после выписки из больницы была четкая, мрачная мысль: лучше бы я сдох тогда.
Долечиваться меня отправили домой. Тетка вела длинные слезливые разговоры с врачами о деньгах, страховке и нашем тяжелом положении, но ее все равно никто не послушал.
Все тот же молодой доктор долго извинялся, провожая нас до выхода из больницы. Окна в ней были зарешечены, и за ними я никак не мог разглядеть ни кусочка того самого голубого неба Верхних Городов.
— Если бы руку принесли вместе с тобой, я бы пришил ее обратно, дружище, — сказал док, явно стараясь глядеть в сторону. В глазах его сквозила неприкрытая жалость ко мне. Совсем юный, белобрысый, с яркими прыщами на подбородке, теснящими робкий зачаток щетины, он был, наверное, едва-едва после высшей школы.
Конечно, мне он казался взрослым, даже старым. В девять лет все, кто старше тебя хоть немного, уже находятся неизмеримо далеко.
Док ковырял носком ботинка пружинящий больничный пол и грустно моргал в никуда.
Жалость. Такое противное слово.
Такое противное чувство.
— А так — копите деньги, можем потом установить прекрасный протез, будет еще лучше прежней руки! — сказал док напоследок, пытаясь посмеяться, но выдавил из себя только кривую улыбку.
Тетка рассыпалась в благодарностях, приседая перед доктором. Я безучастно стоял рядом, разглядывая мозаичную картину на стене коридора. Доку я не сказал ни слова, просто молчал с тех самых пор, как откинул одеяло и не увидел своей правой руки. Неприязни к нему я не испытывал и в своей травме не винил, хотя он, скорее всего, думал обратное, извиняясь в десятый раз и раскланиваясь с моей теткой.
Неприятной была только его жалость.
Как уж тут продолжать верить в себя, когда теперь каждый будет меня жалеть?! Как теперь понимать, добиваюсь я чего-то сам или мне уступают из этой гребаной жалости?
Дома я забился в свой угол, закрылся одеялом и попытался обдумать ситуацию. Что теперь со мной будет?
Не стать мне теперь настоящим военным. Правильно, кому нужен инвалид, да еще и с Нижней Земли?
И адмиралом уж точно не стать. Ладно если бы я руку на поле боя потерял — это другое дело. А вот так, в детстве, по глупости…
Нет, вовсе это не было глупостью. Это была злость, не моя злость. Швабры.
Смогу выйти из дома — разберусь с ним. Он ответит мне за перееханные поездом мечты!
Будто назло все подряд пытаются заставить меня от них отказаться. Тетка — и та всю жизнь была против моих стремлений.