***
— Мне страшно, — тихо произнёс Джон, белый как мел, дрожа от нервозности, перед дверью церкви, где уже началась панихида.
— Я с тобой, — ответил Беллами и крепко сжал его руку.
Это казалось нереальным — пересилить себя и войти внутрь. Джон просто не мог заставить себя это сделать. Как с собой бороться он тоже не знал.
— Я не могу, — хрипло выдавил из себя Мёрфи. Его глаза судорожно бегали по двери, а упрямый ком в горле невозможно было сглотнуть. Единственным спасением был Беллами. Джон не знал, как бы он справлялся, если бы того не было сейчас рядом.
— Пересилив себя сейчас, сделав этот трудный шаг вперёд, ты избавишь себя от угрызений совести на всю жизнь. Как мы уже выяснили, наши внутренние проблемы мешают нам жить и строить будущее. То, что ты чувствуешь — это боль. Не страх и не тоска, а боль. И она должна быть. Не прячься от неё. В данной ситуации она более чем уместна. И ты не будешь лишнем, ты не будешь один — я буду с тобой. Всегда.
Джон не стал размышлять, чтобы не останавливаться, он зашёл внутрь вместе с Беллами.
Уже всё началось. Они сели на последние ряды, где собираются знакомые умершего. Мама была где-то на первом ряду, но Джон её не находил взглядом. Первый ряд — ряд для семьи и родственников, был полупустым, но Джон не решался, опоздавши, пойти через весь храм. И он не решался сейчас встреться с матерью лицом к лицу.
Он увидел ее только, когда процессия была закончена. По пути до кладбища, она всё-таки заметила сына издалека и лишь задержала на нём взгляд на доли секунд, а после продолжила свой путь. Джон не увидел в этом взгляде каких-либо эмоций, но его нервы стянуло от напряжения.
После похорон все пришли на поминальный обед в дом скорбевшей семьи. Джон вместе с Беллами просочился мимо них в гостиную — просторную комнату с большими окнами, через которые проникало много солнечных лучей. Джон сел на диван и пытался перевести дух от произошедшего. Внутри его странно колотило, словно он подхватил какую-то инфекцию и его охватил озноб — так это ощущалось. Но снаружи он выглядел только подавленным, и никаких признаков заболевания.
— Ты не пойдешь к остальным? — спросил Беллами.
— Нет. Не хочу… не могу.
Беллами сел на пол перед ним, и взял его руки в свои. Джон сразу же направил взгляд на него, вырывая себя из размышлений. У него все ещё не проходило чувство нереальности происходящего. Словно он нарисовал себе в воображении Беллами, и разговаривает вроде как с ним, а на самом деле сам с собой. Как бывает у одиноких детей, когда они создают воображаемых друзей и верят, что они настоящие. Благо, у Джона такого в детстве, насколько он помнит, не было. Но сейчас он создал себе воображаемого парня. Что ж, очень удобно. И вроде как не один, и в тоже время не предоставляешь ему никакой опасности, не задалбываешь своими заскоками, и не втягиваешь в неприятности — всем хорошо. Особенно хорошо психотерапевтам — им прибавилась работёнка.
Правда, Джон больше склонялся к тому, что это всё-таки настоящий Беллами перед ним. Просто его мозг долго переваривает информацию. Блейк слишком спонтанно вновь объявился в его жизни. Это в общем-то в его духе. Но в этот раз ещё более неожиданно и резко он снова был рядом, как ни в чём не бывало, снова стал родным, и любящим. Джон, с тех самых пор, как в его жизнь вторгся Беллами и завладел ею, вообще не может контролировать происходящее. Он в этой жизни, как носок в стиральной машинке, просто колдыбасится в быстром круговороте, не успевая ничего понять. И с Беллами так всегда, пора бы уже привыкнуть. Но Джону пока ещё трудно быстро адаптироваться к такому скоростному режиму его парня, который очень резок на поворотах. Но по крайней мере, Джон больше не боится, что его снесёт с дороги. Он принял то, что таков темп жизни его парня, так он живёт и к этому Мёрфи теперь готов. Они просто как два разных мира, которые уживаются друг с другом, найдя точки соприкосновения. Беллами давно пустил его в свой мир, а теперь это должен сделать Джон — тогда и произойдёт полное неразрываемое воссоединение.
— Помнишь, когда мы делились с тобой сокровенным, показывали свою изнанку друг другу, и ты мне рассказал о катастрофе своей жизни? — начал Джон. — Я тогда слукавил на счёт себя. Раскрыл не то, что следовало. В общем, как и всегда, сыграл нечестно.
— Ты хочешь мне что-то рассказать о себе? Можешь сделать это когда посчитаешь нужным. И я ни к чему не принуждаю.
— Я не могу больше откладывать честность с тобой на потом.
— Тогда не откладывай. Я готов тебя выслушать.
— Это сложно. Помоги.
Беллами сжал его руки сильнее и наклонился к ним, чтобы поцеловать. Тёплые губы нежно коснулись ладоней. От этого невинного жеста у Джона кровь ударила в голову. После Блейк направил проникновенный теплый взгляд на парня. В этом взгляде было столько тепла, света и любви, что он мог поставить на ноги, и спасти от любой болезни и от любого горя.
— Я буду любить, чтобы там не произошло, — произнёс Беллами. — И я хочу знать тебя. Любым: добрым и злым, благородным и провинившимся, сильным и слабым. Когда любят, не перебирают за какие заслуги, черты характера или поступки — а любят, и принимают всего и сразу. Твои слабости я люблю точно также, как и сильные стороны.
От этих слов по телу Джона пробежались невидимые мурашки, глаза заблестели влажностью, а мысли снова пришлось собрать воедино, чтобы иметь возможность соединять буквы в слова, а слова в предложения.
— Когда-то мои родители во мне души не чаяли. Если быть точнее, то они обожали себя во мне: когда я говорил то, как говорят они, и когда делал то, чего хотят они. Они заключали меня в строгие рамки своего видения и не позволяли даже вздохнуть так, как хочу этого я. До определённого времени я им это позволял — дети не знают, как противостоять родителям, тем более таким, как мои. Но один случай изменил мою жизнь, и если бы не он, то не уверен, что я бы стал в итоге тем, кто я есть сейчас.
Джону было не просто об этом говорить. Теперь он понимал, как сложно было Блейку открыться перед ним, и как ему пришлось переступить через себя ради этого. И сейчас Джон видел внимательный взгляд парня, который хочет проникнуться каждым словом Джона, понять его смысл именно таким, каким передаёт Джон, и пережить это вместе с ним. Мёрфи ещё никогда не видел такого участия у собеседника, и это волшебным образом его подбодрило. Он собрался с мыслями и продолжил:
— Когда мне было 13, я сжёг нашу школу.
Беллами не дал никаких сильных эмоций, услышав это: ни удивления, ни осуждения, а только то же внимание. И этим Джон был ему очень благодарен — это именно то, что ему сейчас нужно.
— Если начать с предыстории, моя подруга молила меня о помощи. Она рассказала мне о том, о чём не могла поговорить ни с кем. Она доверилась только мне. Потому что верила, что я не оставлю её. Её совратил преподаватель. Он заставил её делать грязные вещи, но не спал с ней, по её словам. Он запугал её, заставил раздеться и снял на видео. Она просила помочь ей избавиться от этих материалов. Сказала, что знает, что он прячет их у себя в кабинете. Я был удивлён, что за этим она обратилась ко мне, а не к родителям или в полицию. Но она сказала, что не хочет, чтобы всё это вышло наружу, чтобы полиция видела это видео, чтобы об этом говорили на суде — ей было больно. И я видел, как ей было больно. Она слёзно просила помощи. Я — её единственный друг, и ей не к кому было обратиться с такой просьбой. Сначала я пытался проникнуть в его кабинет, но ничего не выходило. Было бы глупо с его стороны, если бы в его кабинет был открыт лёгкий доступ. В итоге он только заподозрил, что я веду себя странно. Он ничего не делал, но его пристальный взгляд, наведённый прямо на меня, был пугающим. Он меня словно сканировал, а мне приходилось изображать спокойствие, что было нелегко. Я не мог ей помочь, и это меня изнашивало. Я не спал ночами, думая о том, что мне делать, только всё бестолку. И я пришёл к радикальным мерам. Я поджёг его кабинет, и вместе с ним видеоматериалы. Но в итоге сгорело пол школы. Мне было 13. Я не умел решать такие проблемы — слишком серьёзные проблемы для такого возраста. Мои родители узнали, что это моих рук дела. И тогда их благосклонность ко мне исчезла. Они стали жёсткими и холодными, прессовали постоянно, говорили, что им стыдно за то, что я их сын. Поначалу мне было больно. С годами я привык и отдалился.